Спешка
Проклятье века — это спешка,
И человек стирая пот,
По жизни мчится, словно пешка,
попав затравлено в цейтнот.
Поспешно пьют, поспешно любят,
и опускается душа.
Поспешно бьют, поспешно губят,
а после каются, спеша.
Но ты, хотя однажды в мире,
когда он спит или кипит,
остановись, как лошадь в мыле,
почуяв пропасть у копыт.
Остановись на полдороге,
доверься небу, как судьбе, —
подумай, — если не о Боге, —
хотя бы просто о себе.
Под шелест листьев обветшалых,
под паровозный хриплый крик
пойми: забегавшийся — жалок,
остановившийся — велик.
Пыль суеты сует сметая,
Ты вспомни вечность наконец
И нерешительность святая
Вольется в ноги, как свинец.
Есть в нерешительности сила,
когда по ложному пути
вперед на ложные светила
Ты не решаешься идти.
Топча, как листья, чьи-то лица,
остановись! Ты слеп, как Вий,
И самый шанс остановиться
Безумством спешки не убий.
Когда шагаешь к цели бойко, как по ступеням, по телам,
остановись, забывший Бога, —
ты по себе шагаешь сам!
Когда тебя толкает злоба
к забвенью собственной души
к бесчестью выстрела и слова, —
не поспеши, не соверши!
Остановись, идя в слепую,
О население земли!
Замри, летя из кольта, пуля,
и бомба в воздухе замри!
О человек, чье имя свято,
подняв глаза с молитвой в высь,
среди распада и разврата
остановись! Остановись!
Старый друг
Мне снится старый друг, который стал врагом,
Но снится не врагом, а тем же самым другом.
Со мною нет его, но он теперь кругОм,
И голова идет от сновидений кругом.
Мне снится старый друг, крик — исповедь у стен,
На лестнице такой, где черт сломает ногу,
И ненависть его, но не ко мне, а к тем,
Кто были нам враги и будут, слава богу.
Мне снится старый друг, как старая любовь,
Которая вовек уже не возвратима.
Мы ставили на риск, мы ставили на бой…
И мы теперь враги, два бывших побратима.
Мне снится старый друг, как снится плеск знамен
Солдатам, что войну закончили убого.
Я без него — не я, он без меня — не он,
И если мы враги, уже не та эпоха.
Мне снится старый друг, он, как и я — дурак.
Кто прав, кто виноват — я выяснять не стану.
Что новые друзья? Уж лучше старый враг.
Враг может новым быть, а друг — он только старый!
Тени наших любимых
Есть обычай строителей,
древней Элладой завещанный:
если строишь ты дом,
то в особенно солнечный день
должен ты
против солнца
поставить любимую женщину
и потом начинать,
первый камень кладя в ее тень.
И тогда этот дом не рассохнется
и не развалится:
станут рушиться горы,
хрипя,
а ему ничего,
и не будет в нем злобы,
нечестности,
жадности,
зависти, —
тень любимой твоей охранит этот
дом от всего!
Юмор
Цари,
короли,
императоры,
властители всей земли
командовали парадами,
но юмором —
не могли.
В дворцы именитых особ
все дни возлежащих выхоленно
являлся бродяга Эзоп,
и нищими
они выглядели.
В домах, где ханжа наследил
своими ногами щуплыми,
всю пошлость
Ходжа Насреддин
сшибал,
как шахматы,
шутками.
Хотели
юмор
купить,
да только его не купишь!
Хотели
юмор
убить —
а юмор
показывал
кукиш!
Бороться с ним —
дело трудное.
Казнили его без конца.
Его голова отрубленная
качалась на пике стрельца.
Но лишь скоморошьи дудочки
свой начинали сказ,
он звонко кричал:
«Я туточки!» —
и лихо пускался в пляс.
В потрепанном куцем пальтишке,
понурясь
и вроде каясь,
преступником политическим
он,
пойманный,
шел на казнь.
Всем видом покорность выказывал,
готов к неземному житью,
как вдруг из пальтишка выскальзывал,
рукою махал,
и тю-тю!
Юмор
прятали
в камеры,
но черта с два удалось.
Решетки и стены каменные
он проходил насквозь.
Привык он ко взглядам сумрачным,
но это ему не вредит,
и сам на себя с юмором
юмор порой глядит.
Он вечен.
Он, ловок и юрок,
пройдет через все,
через всех.
Итак,
да славится юмор.
Он —
мужественный человек.
Идут белые снеги
Идут белые снеги,
как по нитке скользя…
Жить и жить бы на свете,
да, наверно, нельзя.
Чьи-то души, бесследно
растворяясь вдали,
словно белые снеги,
идут в небо с земли.
Идут белые снеги…
И я тоже уйду.
Не печалюсь о смерти
и бессмертья не жду.
Я не верую в чудо.
Я не снег, не звезда,
и я больше не буду
никогда, никогда.
И я думаю, грешный, —
ну а кем же я был,
что я в жизни поспешной
больше жизни любил?
А любил я Россию
всею кровью, хребтом —
ее реки в разливе
и когда подо льдом,
дух ее пятистенок,
дух ее сосняков,
ее Пушкина, Стеньку
и ее стариков.
Если было несладко,
я не шибко тужил.
Пусть я прожил не гладко —
для России я жил.
И надеждою маюсь
полный тайных тревог,
что хоть малую малость
я России помог.
Пусть она позабудет
про меня без труда,
только пусть она будет
навсегда, навсегда.
Идут белые снеги,
как во все времена,
как при Пушкине, Стеньке
и как после меня.
Идут снеги большие,
аж до боли светлы,
и мои, и чужие
заметая следы…
Быть бессмертным не в силе,
но надежда моя:
если будет Россия,
значит, буду и я.
Всегда найдется женская рука
Всегда найдется женская рука,
чтобы она, прохладна и легка,
желая и немножечко любя,
как брата, успокоила тебя.
Всегда найдется женское плечо,
чтобы в него дышал ты горячо,
припав к нему беспутной головой,
ему доверив сон мятежный свой.
Всегда найдутся женские глаза,
чтобы они, всю боль твою глуша,
а если и не всю, то часть ее,
увидели страдание твое.
Но есть такая женская рука,
которая особенно сладка,
когда она измученного лба
касается, как вечность и судьба.
Но есть такое женское плечо,
которое неведомо за что
не на ночь, а навек тебе дано,
и это понял ты давным-давно.
Но есть такие женские глаза,
которые глядят всегда грустя,
и это до последних твоих дней
глаза любви и совести твоей.
А ты живешь себе же вопреки,
и мало тебе только той руки,
того плеча и тех священных глаз…
Ты предавал их в жизни столько раз!
И вот оно — возмездье — настает.
«Предатель!» — дождь тебя наотмашь бьет.
«Предатель!» — ветки хлещут по лицу.
«Предатель!» — эхо слышится в лесу.
Ты мечешься, ты мучишься, грустишь.
Ты сам себе все это не простишь.
И только та прозрачная рука
простит, хотя обида и тяжка,
и только то усталое плечо
простит сейчас, да и простит еще,
и только те печальные глаза
простят все то, чего прощать нельзя…