Он повернулся, чтобы уйти. Тут он заметил в дверях этого маленького скрюченного человечка, о котором чуть не забыл.
– Хорошо, – сказал Бальдини. – Передай своему мастеру, что кожа хорошая. В ближайшие для я зайду расплатиться.
– Я передам, – сказал Гренуй и не двинулся с места, загородив дорогу Бальдини, собиравшемуся покинуть свою мастерскую. Бальдини несколько опешил, но , ни о чем не подозревая, усмотрел в поведении мальчика не дерзость , а робость.
– В чем дело? – спросил он. – Ты должен еще что то мне передать? Ну? Выкладывай!
Гренуй стоял потупившись и глядел на Бальдини тем взглядом, который якобы выдает боязливость, но на самом деле скрывает настороженность и напряженность.
– Я хочу у вас работать, мытр Бальдини. У вас, в вашем магазине я хочу работать.
Это было высказано не как просьба, но как требование, и, собственно говоря, не высказано, а выдавлено, как шипение змеи.
И снова Бальдини принял чудовищную самоуверенность Гренуя за детскую беспомощность. Он ласково ему улыбнулся.
– Ты ученик дубильщика, сын мой, – сказал он. – У меня нет работы для ученика дубильщика. У меня есть свой подмастерье, и мне ученик не нужен.
– Вы хотите надушить эти козловые шкурки, мэтр Бальдини? Эти шкурки, которые я вам принес, вы их хотите надушить? – прошелестел Гренуй, словно не приняв к сведению ответа Бальдини.
– Именно так, – сказал Бальдини.
– «Амуром и Психеей» Пелисье? – спросил Гренуй и склонился еще ниже.
По телу Бальдини пробежала слабая судорога ужаса. Не потому, что он спросил себя, откуда этому парню все известно с такой точностью, но просто потому, что название ненавистных духов, состав которых он сегодня, к своему позору, не смог разгадать, было произнесено вслух.
– Как тебе пришла в голову абсурдная идея, что я использую чужие духи, чтобы…
– От вас ими пахнет, – шелестел Гренуй. – Они у вас на лбу, и в правом кармане сюртука у вас лежит смоченный ими платок. Они нехорошие, эти «Амур и Психея», они плохие, в них слишком много бергамота, и слишком много розмарина, и слишком мало розового масла.
– Ага, – сказал Бальдини, который был совершенно потрясен таким поворотом разговора в область точных знаний. – Что еще?
– Апельсиновый цвет, сладкий лимон, гвоздика, мускус, жасмин, винный спирт и еще одна вещь, не знаю, как она называется, вот она, здесь, смотрите! В этой бутылке! – И он показал пальцем в темноту.
Бальдини переместил подсвечник в заданном направлении, его взгляд последовал за указательным пальцем мальчика к полке, где стояла бутыль с серо желтым бальзамом.
– Стираксовое масло?
Гренуй кивнул.
– Да. Оно там. Внутри. Стираксовое масло. – И он скорчился, как от судороги, и по меньшей мере десять раз пробормотал про себя слово «стиракс»: «стиракс стиракс стиракс стиракс стиракс»…
Бальдини поднес свечу к этому человекоподобному существу, бормотавшему «стиракс», и подумал: либо он одиржимый, либо мошенник и шут гороховый, либо природный талант. Ибо вполне возможно и даже вероятно, что названные им вещества в правильном сочетании могли составить духи «Амур и Психея». Розовое масло, гвоздика и стиракс – эти то три компонента он так отчаянно искал сегодня целый день; остальные части композиции – ему казалось, что он их тоже угадал, – сочетались с ними как сегменты прелестного круглого торта. Оставалось только выяснить, в каком точном отношении друг к другу следовало их сочетать. Чтобы выяснить это, ему, Бальдини, пришлось бы экспериментировать несколько дней кряду – ужасная работа, пожалуй, еще хуже, чем простая идентификация частей, ведь надо было измерять, и взвешивать, и записывать, и при этом быть дьявольски внимательным, ибо малейшая неосторожность – дрожение пипетки, ошибка в счете капель – могла все погубить. А каждый неудавшийся опыт обходился чудовищно дорого. Каждая испорченная смесь стоила небольшое состояние.. Ему захотелось испытать маленького человека, захотелось спросить его о точной формуле «Амура и Психеи». Если он знает ее с точностью до грамма и до капли – тогда он явно мошенник, который каким то образом выманил рецепт у Пелисье, чтобы втереться в доверие и получить место у Бальдини. Но если он разгадает ее приблизительно, значит, он гений обоняния и как таковой заслуживает профессионального интереса Бальдини. Не то чтобы Бальдини ставил под вопрос принятое им решение удалиться от дел! Даже если этот парень раздобудет их целые литры, Бальдини и не подумает ароматизировать ими лайку графа Верамона, но… Но не для того же человек становится на всю жизнь парфюмером, не для того же он целую жизнь занимается составлением запахов, чтобы в один момент потерять всю свою профессиональную страсть! Теперь его интересовала формула проклятых духов, и более того, он желал исследовать талант странного мальчика, который прочел запах с его лба. Он желал знать, что за этим скрывается. Простая любознательность, не больше.
– У тебя, кажется, тонкий нюх, юноша, – сказал он после того, как Гренуй прекратил свое кряхтение. Он вернулся назад в мастерскую, чтобы осторожно поставить подсвечник на рабочий стол.
– У меня лучший нюх в Париже, мэтр Бальдини, – зашипелявил Гренуй. Я знаю все запахи на свете, все, какие есть в Париже, только не знаю некоторых названий, но я могу их выучить, все названия, их немного, всего несколько тысяч, я их все выучу, я никогда не забуду названия этого бальзама, стиракс, бальзам называется стиракс, стиракс…
– Замолчи! – закричал Бальдини. – Не перебивай, когда я говорю! Ты дерзок и самонадеян. Ни один человек не знает тысячи запахов по названиям. Даже я не знаю тысячи названий, а всего несколько сотен, ибо в нашем ремесле их не больше, чем несколько сотен, все прочее не запах, вонь!
Гренуй, который во время неожиданной вспышки собственного красноречия почти распрямился физически и в возбуждении даже в какой то момент замахал руками, описывая в воздухе круги, чтобы показать, как он знает «все, все», услышав отповедь Бальдини, мгновенно сник, обернулся маленьким черным лягушонком и неподвижно застыл на пороге, скрывая нетерпение.
– Я, – продолжал Бальдини, – разумеется, давно понял, что «Амур и Психея» состоят из стиракса, розового масла и гвоздики, а также бергамота и розмаринового экстракта et cetera. Чтобы установить это, нужно, как говорится, иметь довольно тонкий нюх, и вполнеможет быть, что Бог дал тебе довольно тонкий нюх, как и многим, многим другим людям – особенно в твоем возрасте. Однако парфюмеру, – и тут он поднял вверх палец и выпятил грудь, – однако парфюмеру мало иметь просто тонкий нюх. Ему необходим обученный за многие десятилетия, неподкупно работающий орган обоняния, позволяющий уверенно разгадывать даже самые сложные запахи – их состав и пропорции, а также создавать новые, неизвестные смеси ароматов. Такой нос, – и он постучал пальцем по своему, – так просто не дается, молодой человек! Такой нос зарабатывают прилежанием и терпением. Или ты смог бы прямо так с ходу назвать точную формулу «Амура и Психеи»? Ну, смог бы?
Гренуй не отвечал.
– Может быть, ты скажешь ее мне хотя бы приблизительно? – сказал Бальдини и слегка наклонился вперед, чтобы лучше рассмотреть притаившегося в дверях лягушонка. Хотя бы примерно в общем виде? Ну? А еще лучший нос в Париже!
Но Гренуй молчал.
– Вот видишь, – промолвил Бальдини в равной мере удовлетворенно и разочарованно. Ты не знаешь. Конечно, не знаешь. Откуда тебе знать. Ты из тех, кто за едой определяет, есть ли в супе петрушка или купырь. Ну что ж – это уже кое что. Но до повара тебе еще далеко. В каждом искусстве, а также в каждом ремесле – заруби себе это на носу, прежде чем уйти, – талант почти ничего не значит, главное – опыт, приобретаемый благодаря скромности и прилежанию.
Он уже протянул руку, чтобы взять со стола подсвечник, когда со стороны двери прошелестел сдавленный голос Гренуя:
– Я не знаю, что такое формула, мэтр, этого я не знаю, а так – знаю все.
– Формула – это альфа и омега любых духов, – строго ответствовал Бальдини, ибо собирался положить конец разговору.– Она есть тщательное предписание, в каком соотношении следует смешивать отдельные ингредиенты, дабы возник желаемый единственный и неповторимый аромат; вот что есть формула. Она есть рецепт – если ты лучше понимаешь это слово.
– Формула, формула, – хрипло проговорил Гренуй, и его фигура в дверной раме обозначилась более отчетливо. – Не нужно мне никакой формулы. Рецепт у меня в носу. Смешать их для вас, мэтр, смешать? Смешать?
– Как это? – вскричал Бальдини более громко, чем ему пристало, и поднес свечу к лицу гнома. – Как это – смешать?
Гренуй впервые не отпрянул назад.
– Да ведь они все здесь эти запахи, которые нужны, они все здесь есть в этой комнате, – сказал он и снова ткнул пальцем в темноту. – Розовое масло вон там! А там апельсиновый цвет! А там гвоздика! А там розмарин!..
– Разумеется, они там, – возопил Бальдини. – Все они там! Но говорю же тебе, дурья башка, от них нет проку, если не знать формулы!
– Вон там жасмин! Вон там винный спирт! Вон там стиракс! – продолжал хрипло перечислять Гренуй, указывая при каждом названии на то или иное место в помещении, где было так темно, что едва можно было различить полки с бутылями.
– Ты, похоже, умеешь видеть в темноте, а? – продолжал Бальдини. – У тебя не только самый тонкий нюх, но и самое острое зрение в Париже, не так ли? Если у тебя к тому же хороший слух, то раскрой уши пошире, и я тебе скажу: ты маленький обманщик. Наверное, ты кое что слямзил у Пелисье, подсмотрел что нибудь, а? И считаешь, что можешь обвести меня вокруг пальца?
Гренуй столя теперь в дверях совершенно распрямившись, так сказать, в полный рост, слегка расставив ноги и слегка растопырив руки, так что напоминал черного паука, цеплявшегося за порог и раму.
– Дайте мне десять минут, – довольно серьезно произнес он, – и я изготовлю вам духи «Амур и Психея». Прямо сейчас и здесь, в этом помещении.
– Ты полагаешь, что я разрешу тебе хозяйничать в моей мастерской? Прикасаться к эссенциям, которые стоят целое состояние?
– Да, – сказал Гренуй.
– Ну и ну! – Бальдини чуть не задохнулся от неожиданности. Потом набрал в легкие воздуха, перевел дыхание и устремил на шутника долгий, задумчивый взгляд. В сущности, не все ли равно, думал он, ведь завтра так или иначе все кончится. Я, конечно, знаю, что он не может сделать того, что обещает и даже не может этого мочь, этого не смог бы и сам великий Франжипани. Но почему бы мне собственными глазами не убедиться в том, что я знаю? А вдруг в один прекрасный день в Мессине мне взбредет в голову (у стариков иногда бывают странности и самые сумасшедшие идеи), что я не узнал гения, вундеркинда, существа, щедро одаренного милостью Божьей… Это совершенно исключено. По всему, что мне говорит разум, это исключено… Но бывают же чудеса? Бесспорно. И вот, когда я буду умирать в Мессине, на смертном одре меня посетит мысль: в тот вечер в Париже тебе было явлено чудо, а ты закрыл глаза!.. Это было бы не слишком приятно, Бальдини! Пусть уж этот дурак прольет на стол пару капель розового масла и мускусной настойки, ты бы тоже их пролил, если б тебя еще действительно интересовали духи от Пелисье. И что значит несколько капель – да, дорогих, весьма, весьма дорогих – по сравнению с надежностью знаний и спокойной старостью?
– Послушай! – сказал он нарочито строгим тоном. – Послушай! Я… кстати, как тебя зовут?
– Гренуй, – сказал Гренуй. – Жак Батист Гренуй!
– Ага, – сказал Бальдини. – Итак, послушай, Жан Батист Гренуй! Я передумал. Ты получишь возможность теперь же, немедленно, на деле доказать свое утверждение. Одновременно тебе тем самым предоставится случай путем скандального провала научиться скромности, каковая добродетель в твоем юном возрасте – и это простительно – еще вряд ли развитая – есть непременная предпосылка твоего дальнейшего преуспевания как члена цеха, как человека и как доброго христианина. Я готов за свой счет преподать тебе сей урок, ибо в силу определенных причин настроен сегодня на проявление щедрости, и, кто знает, когда нибудь воспоминание об этой сцене, возможно, развеселит меня. Но не воображай, что тебе удастся меня провести! У Джузеппе Бальдини нос старый, но нюх острый, достаточно острый, чтобы немедленно обнаружить самое малейшее различие между твоей микстурой и вот этим продуктом! – И он вытащил из кармана пропитанный «Амуром и Психеей» платочек и помахал им перед носом у Гренуя. – Подойди ка сюда, ты, лучший нос Парижа! Подойди ка сюда, к столу, и покажи, на что ты способен! Но смотри, ничего мне тут не разбей и не опрокинь! Не смей ничего трогать! Сначала я зажгу побольше света. Мы устроим иллюминацию в честь этого маленького эксперимента, не так ли?
И с этими словами он взял два других светильника, стоявшие на краю большого дубового стола, и зажег их. Он поставил все три свечи рядом друг с другом на задней длинной стороне, отодвинул кожи и освободил середину стола. Потом спокойными и в то же время быстрыми движениями снял с маленькой этажерки и принес необходимую для опыта утварь: большую пузатую молочную бутылку, стеклянную воронку, пипетку, маленькую и большую мензурки – и в образцовом порядке расположил все это перед собой на дубовой крышке.
Гренуй тем временем оторвался от дверной рамы. Уже во время высокопарной речи Бальдини с него сошли вся окаменелость, настороженность, подавленность. Он слышал только согласие, только «да» с внутренним ликованием ребенка, который упрямством добился какой то уступки и которому плевать на связанные с ней ограничения, условия и моральные предостережения. Его поза стала свободной, впервые он походил на человека больше, чем на животное. Он пропустил мимо ушей конец тирады Бальдини, зная, что пересилил этого человека, и тому уже не справиться с ним.
Пока Бальдини возился у стола с подсвечниками, Гренуй проскользнул в боковую тьму мастерской, где стояли стеллажи с драгоценными эссенциями, маслами и тинктурами, и, следуя за уверенным чутьем своего носа, быстро похватал с полок нужные ему флаконы. Числом их было девять: эссенция апельсинового цвета, лимонное масло, гвоздичное масло и розовое масло, экстракт жасмина, бергамота и розмарина и бальзам стиракса, который он быстро сцапал с верхней полки и водрузил на край стола. Напоследок он приволок баллон высокопроцентного винного спирта. Потом встал за спиной у Бальдини (тот все еще со степенной педантичностью расставлял свои смесительные сосуды – немного сдвигал один стакан, слегка придвигал другой, дабы все имело свой добрый, исстари заведенный порядок и эффектнейшим образом сияло в свете свечей) и стал ждать, дрожа от нетерпения, пока старик отойдет и уступит ему место.
– Так! – сказал наконец Бальдини, отступая в сторону. – Здесь расставлено все, что нужно тебе для твоего… назовем его из любезности «экспериментом». Ничего мне тут не разбей, ничего мне тут не пролей! Имей в виду: эти жидкости, которыми тебе будет сейчас позволено заниматься пять мину, обладают такой ценностью и редкостностью, что ты больше никогда в жизни не заполучишь их в руки в столь концентрированной форме.
– Сколько вам сделать, мэтр? – спросил Гренуй.
– Сколько – чего? – спросил Бальдини, который еще не закончил свою речь.
– Сколько этих духов? – хрипло ответил Гренуй. – Вам их сколько надо? Хотите, я заполню до краев вон ту толстую флягу? – И он указал на смеситель емкостью в добрых три литра.
– Нет, не надо! – в ужасе вскричал Бальдини, и в крике этом был страх, столь же глубоко укоренившийся, сколь и стихийный страх перед расточительностью, страх за свою собственность, Но, словно устыдившись этого разоблачительного крика, он тут же прорычал: – И не смей меня перебивать! – затем несколько успокоился и продолжал уже с легкой иронией в голосе: – К чему нам три литра духов, которые мы оба не ценим? В сущности, достаточно и половины мензурки, Поскольку, однако, столь малые количества трудно смешивать точно, я позволю тебе заполнить смеситель на треть.
– Ладно, – сказал Гренуй. – Я наполню эту флягу на треть «Амуром и Психеей». Только, мэтр Бальдини, я сделаю это по своему. Я не знаю, как надо по правилам искусства, я этому способу не обучен, а по своему сделаю.
– Пожалуйста! – сказал Бальдини, которому было известно, что в этом деле не бывает «по своему» или «по твоему», а есть только один, единственно возможный и правильный способ: зная формулу и исходя из заданного количества духов, необходимо произвести соответствующие вычисления и из различных эссенций изготовить строго определенное количество концентрата, каковой, в свою очередь, в точной пропорции, обычно колеблющейся от одного к десяти до одного к двадцати, следует развести алкоголем до конечного продукта. Другого способа, он это знал, не существовало. И поэтому то, что он теперь увидел и за чем наблюдал сперва с насмешкой и недоверием, потом в смятении и наконец только еще с беспомощным изумлением, показалось ему самым настоящим чудом. И сцена эта так врезалась в его память, что он не забывал ее до конца своих дней.
15
Малыш Гренуй первым делом откупорил баллон с винным спиртом. С большим трудом ему удалось приподнять тяжелый сосуд почти на высоту своего роста, потому что именно так высоко стоял смеситель с насаженной на него стеклянной воронкой, куда он без помощи мензурки влил алкоголь прямо из баллона. Бальдини содрогнулся при виде столь вопиющей беспомощности: мало того что парень перевернул с ног на голову весь парфюмерный миропорядок, начав с растворяющего средства и не имея при этом подлежащего растворению концентрата, – у него и физических сил то для этого не было! Он дрожал от напряжения, и Бальдини обречённо ждал, что тяжелый баллон вот вот грохнется и вдребезги разнесет все, что было на столе. Свечи, думал он, господи, только бы не опрокинуть свечи! Произойдет взрыв, он мне сожжет весь дом!… И он уже хотел броситься к столу, чтобы вырвать у сумасшедшего баллон, но тут Гренуй сам поставил его на место, благополучно спустил на пол и снова закупорил. В смесителе колыхалась легкая прозрачная жидкость – ни одна капля не пролилась мимо. Несколько мгновений Гренуй переводил дух с таким довольным лицом, словно самая тяжкая работа осталась позади. И в самом деле, все последующее происходило с такой быстротой, что Бальдини едва успевал замечать последовательность или хотя бы порядок операций, не говоря уж о том, чтобы понимать процесс.