Мать вздохнула.
— Разыскала я Тома, — негромко начала она. — Велела уходить отсюда. Подальше.
Отец медленно покачал головой. Дядя Джон уткнулся подбородком в грудь.
— Ничего другого не оставалось, — сказал отец. — Ты как думаешь, Джон?
Дядя Джон посмотрел на него.
— Меня ни о чем не спрашивай, — ответил он. — Я теперь будто во сне хожу.
— Том у нас хороший, — сказала мать и добавила, словно извиняясь: — Это я не в обиду тебе вызвалась поговорить с Элом.
— Я знаю, — тихо сказал отец. — От меня теперь проку мало. Я только и думаю о том, как было раньше. Только и думаю о ферме, а ведь я ее больше не увижу.
— Здешние места лучше… красивее, — сказала мать.
— Да, верно. А я тут ничего не замечаю — все думаю, что сейчас с нашей ивы листья облетают. Иной раз вспоминаю: надо заделать дыру в заборе. Чудно́. Женщина семьей управляет. Женщина командует: то сделаем, туда поедем. А мне хоть бы что.
— Женщине легче переделаться, — успокаивающе проговорила мать. — У женщины вся ее жизнь в руках. А у мужчины — в голове. Ты не обижайся. Может… может, в будущем году местечко себе подыщем.
— У нас ничего нет, — продолжал отец. — Работы теперь долго не найдешь, урожаи собраны. Что мы дальше будем делать? Как мы будем кормиться? Розе скоро придет время рожать. Так нас прижало, что и думать не хочется. Вот и копаюсь, вспоминаю старое, чтобы мысли отвлечь. Похоже, кончена наша жизнь.
— Нет, не кончена. — Мать улыбнулась. — Не кончена, па. Это женщине тоже дано знать. Я уж приметила: мужчина — он живет рывками: ребенок родится, умрет кто — вот и рывок; купит ферму, потеряет свою ферму — еще один рывок. А у женщины жизнь течет ровно, как речка. Где немножко воронкой закрутит, где с камня вниз польется, а течение ровное… бежит речка и бежит. Вот как женщина рассуждает. Мы не умрем. Народ, он будет жить — он меняется немножко, а жить он будет всегда.
— Откуда ты это знаешь? — спросил дядя Джон. — Сейчас вся жизнь остановилась, разве ее чем-нибудь подтолкнешь? Люди устали, им бы только лечь да забыться.
Мать задумалась. Она потерла свои глянцевитые руки одна о другую, переплела пальцы.
— На это сразу не ответишь, — сказала она. — Мне так кажется: все, что мы делаем, все ведет нас дальше и дальше. Так мне кажется. Даже голод, даже болезни; кое-кто умрет, а другие только крепче станут. Надо со дня на день держаться, сегодняшним днем жить.
Дядя Джон сказал:
— Если б она не умерла тогда…
— А ты живи сегодняшним днем, — сказала мать. — Не растравляй себя.
— В наших местах, может, хороший урожай будет на следующий год, — сказал отец.
Мать шепнула:
— Слышите?
Доски скрипнули под чьими-то осторожными шагами, и из-за брезента появился Эл.
— Хэлло, — сказал он. — А я думал, вы давно спите.
— Эл, — сказала мать. — Мы тут разговариваем. Посиди с нами.
— Ладно. Мне тоже надо поговорить. Я скоро уйду отсюда.
— Нельзя, Эл. Мы не обойдемся без тебя. Почему ты решил уходить?
— Я… мы с Эгги Уэйнрайт решили пожениться, я буду работать в гараже, снимем домик и… — Он свирепо уставился на них. — Вот решили и решили, и никто нас не остановит.
Они молча смотрели на него.
— Эл, — сказала наконец мать, — мы рады этому. Мы очень рады.
— Рады?
— Конечно! Ты теперь взрослый. Тебе пора жениться. Только повремени, Эл, не уходи.
— Я уже обещал Эгги, — сказал он. — Нет, мы уедем. Мы больше не можем здесь оставаться.
— Подожди до весны, — упрашивала его мать. — Только до весны. Неужели до весны не останешься? А кто будет править грузовиком?
— Да я…
Миссис Уэйнрайт высунула голову из-за брезента.
— Вы уже знаете? — спросила она.
— Да. Только что узнали.
— Ах ты господи! Сейчас… сейчас бы пирог испечь… пирог или еще что.
— Я заварю кофе, можно испечь блины, — сказала мать. — У нас сироп есть.
— Ах ты господи! — воскликнула миссис Уэйнрайт. — Я… подождите, я сахару принесу. К блинам — сахару.
Мать сунула хворост в печь, и он быстро загорелся от углей, оставшихся после дневной топки. Руфь и Уинфилд выползли из-под одеяла, точно раки-отшельники из своих раковинок. Первые несколько минут они вели себя скромно, стараясь разведать — прощены им недавние преступления или нет. Убедившись, что никто их не замечает, они осмелели. Руфь пропрыгала на одной ножке через всю половину вагона, не касаясь стены.
Мать сыпала муку в чашку, когда Роза Сарона поднялась по доскам в вагон. Она выпрямилась, опершись о косяк, и с опаской подошла к матери.
— Что случилось? — спросила она.
— А у нас новость! — кричала мать. — Сейчас будет пир в честь Эла и Эгги Уэйнрайт. Они решили пожениться.
Роза Сарона застыла на месте. Она медленно перевела взгляд на Эла, который стоял красный, смущенный.
Миссис Уэйнрайт крикнула из своей половины:
— Я сейчас. Только наряжу Эгги в чистенькое платье.
Роза Сарона медленно повернулась, подошла к широкой двери и спустилась вниз. Ступив на землю, она медленно побрела к речке и к бежавшей вдоль нее тропинке. Роза Сарона шла туда, куда не так давно ходила мать, — в заросли ивняка. Она стала на колени и пробралась на четвереньках в самую гущу. Ветки царапали ей лицо, цеплялись за волосы, но она не замечала этого. Она остановилась только тогда, когда ветки оплели ее со всех сторон. Она легла на спину. И почувствовала, как шевельнулся ребенок у нее во чреве.
На матраце в углу темного вагона зашевелилась мать. Она откинула одеяло и поднялась. В открытую дверь лился слабый, чуть сероватый свет звезд. Мать подошла к двери и остановилась, глядя на поляну. На востоке звезды бледнели. Ветер мягко шуршал в зарослях ивняка, а от речки доносилась тихая болтовня воды. В палатках еще спали, но около одной уже горел небольшой костер, и у костра грелись люди. Мать видела их лица, освещенные неровным огнем, видела, как они потирали руки, а потом, повернувшись, заложили их за спину. Мать долго смотрела на поляну, переплетя пальцы на груди. Порывистый ветер то налетал, то уносился дальше, в воздухе чувствовалась близость первых заморозков. Мать вздрогнула и тоже потерла руки. Бесшумно ступая, она вошла в вагон и нашарила около фонаря спички. Створка скрипнула. Она поднесла спичку к фитилю, дала ему разгореться синим язычком и вывернула желтое кольцо огня. Потом подошла к печке, поставила на нее фонарь и, наломав хрупкого хвороста, сунула его в топку. И через минуту огонь с ревом взвился в трубу.
Роза Сарона тяжело перевернулась на бок и села.
— Я сейчас оденусь, — сказала она.
— Полежала бы немножко, еще холодно, — сказала мать.
— Нет, я встану.
Мать налила воды в кофейник и поставила его на печку, потом поставила туда же сковороду с салом, чтобы раскалить ее под тесто.
— Что с тобой? — тихо спросила мать.
— Я пойду, — сказала Роза Сарона.
— Куда?
— Собирать хлопок.
— Что ты! — сказала мать. — Тебе нельзя.
— Нет, можно. Я пойду.
Мать всыпала кофе в воду.
— Роза, ты вчера не ела с нами блины.
Роза Сарона молчала.
— И что тебе вздумалось собирать хлопок? — Молчание. — Эл и Эгги? Из-за них? — Теперь мать пристально посмотрела на нее. — Брось. Совсем это не нужно.
— Нет, я пойду.
— Ну, хорошо. Только смотри, чтобы не через силу. Вставай, па! Проснись, вставай!
Отец зажмурился и зевнул.
— Не выспался, — простонал он. — Вчера часов в одиннадцать легли.
— Живо, живо. Все вставайте, идите умываться.
Обитатели вагона не сразу пришли в себя после сна. Они медленно выползали из-под одеял, поеживаясь, натягивали одежду. Мать разрезала ломтиками солонину на вторую сковородку.
— Вставайте, идите умываться, — командовала она.
В другом конце вагона, на половине Уэйнрайтов, вспыхнул свет, послышался треск сучьев.
— Миссис Джоуд? — крикнули оттуда. — Мы встаем. Скоро будем готовы.
Эл проворчал:
— И чего в такую рань подниматься?
— Там всего двадцать акров, — сказала мать. — Надо приехать пораньше. Хлопка мало. Надо поспеть, а то и вовсе ничего не останется. — Мать торопила их, торопилась и сама, чтобы не задерживаться с завтраком. — Пейте кофе, — сказала она. — Пора ехать.
— В темноте нельзя собирать, ма.
— А нам дай бог к рассвету туда попасть.
— Сыро будет.
— Дождь был маленький. Скорей пейте кофе. Эл, кончишь завтракать, готовь машину.
Она крикнула:
— Миссис Уэйнрайт, вы готовы?
— Завтракаем. Сейчас выйдем.
Лагерь проснулся. У палаток горели костры. Над вагонами клубился дым из труб.
Эл залпом выпил кофе и набрал полный рот гущи. Он сбежал по доскам, отплевываясь на ходу.
— Миссис Уэйнрайт, мы готовы! — крикнула мать. Она повернулась к Розе Сарона. Она сказала: — Оставайся.
Роза Сарона сжала зубы.
— Я поеду, — сказала она. — Ма, я поеду.
— Все равно мешка нет. Да тебе и нельзя его таскать.
— Я в твой буду класть.
— Осталась бы.
— Нет, я поеду.
Мать вздохнула.
— Ну что ж! Буду за тобой присматривать. Хорошо бы тебя сводить к доктору.
Роза Сарона взволнованно ходила по вагону. Она надела пальто, сняла его.
— Возьми одеяло, — посоветовала мать. — Захочешь отдохнуть, не озябнешь. — Они услышали гул мотора за стеной. — Мы первые приедем, — радовалась мать. — Ну, взяли свои мешки? Руфь, не забудь рубашки, в них будете собирать.
Уэйнрайты и Джоуды в темноте забрались на грузовик. Утро было близко, но бледный рассвет занимался медленно.
— Сворачивай налево, — сказала мать Элу. — Там должно быть объявление. — Они медленно ехали по темной дороге. А позади них шли другие машины, в лагере слышался гул моторов, и люди рассаживались по местам; машины выезжали на шоссе и сворачивали налево.
К почтовому ящику с правой стороны дороги был прибит кусок картона с надписью синим карандашом: «Требуются Сборщики Хлопка». Эл свернул в ворота. Весь двор был уже заставлен машинами. Электрический фонарь у входа в белый сарай освещал кучку мужчин и женщин, стоявших у весов с мешками под мышкой. Кое-кто из женщин накинул мешки на плечи, прикрывая концами грудь.
— Оказывается, мы не так уж рано приехали, — сказал Эл. Он подвел машину к забору и остановил ее там. Обе семьи слезли с грузовика и присоединились к кучке людей у сарая.
А машины все сворачивали с шоссе в ворота, и народу на дворе все прибывало. Хозяин записывал сборщиков, сидя под фонарем у входа в сарай.
— Хоули? — повторял он. — Х-о-у-л-и. Сколько?
— Четверо. Уилл…
— Уилл.
— Бентон…
— Бентон.
— Амалия…
— Амалия.
— Клэр…
— Клэр. Следующий. Карпентер? Сколько?
— Шестеро.
Он записывал фамилии в книгу напротив графы, в которой проставлялся вес собранного хлопка.
— Мешки есть? У меня несколько штук найдется. Вычтем доллар. — А машины одна за другой въезжали во двор. Хозяин поднял воротник кожаной, на меху, куртки и озабоченно посмотрел на дорогу, идущую от ворот.
— Я вижу, мои двадцать акров недолго простоят. Вон сколько народу понаехало, — сказал он.
Дети карабкались на огромный прицеп для перевозки хлопка, цеплялись босыми ногами за ряды проволоки, заменявшей борта.
— Слезьте оттуда! — крикнул хозяин. — Ну, живо! Еще проволоку мне оборвете. — И сконфуженные дети, не говоря ни слова, медленно слезли с прицепа. Наступил серый рассвет. — Придется сбавлять на росу, — сказал хозяин. — Солнце взойдет, тогда буду принимать полным весом. Впрочем, когда хотите, тогда и начинайте. Сейчас уже светло.
Сборщики быстро вышли в поле и разобрали ряды. Они привязали мешки к поясу и похлопали руками, чтобы согреть окоченевшие пальцы, от которых требовалось проворство. Небо над холмами на востоке порозовело, и сборщики длинной шеренгой двинулись по рядам. А машины все сворачивали с шоссе и въезжали во двор, и наконец места на дворе не осталось, и следующие уже останавливались за воротами. В поле гулял свежий ветер.
— И откуда вы все узнали? — говорил хозяин. — Будто по телеграфу. Мои двадцать акров и до полудня не простоят. Фамилия? Хьюм? Сколько?
Сборщики ровной шеренгой двигались по полю, и сильный западный ветер трепал их одежду. Пальцы быстро пробирались к пухлым коробочкам, быстро пробирались в длинные мешки, уже тяжело волочившиеся сзади по земле.
Отец разговаривал со своим соседом справа.
— В наших местах такой ветер всегда приносит дождь. А сейчас будто холодновато для дождя. Ты давно здесь? — Он говорил, не отрывая глаз от кустов.
Его сосед ответил, тоже не поднимая головы:
— Скоро год.
— Как по-твоему, будет дождь?
— А черт его знает, не в обиду тебе будь сказано. Люди из года в год здесь живут и то не могут угадать. Как сбор, так и жди, что дождь помешает. Вот как здесь говорят.
Отец быстро взглянул на запад. Над холмами, подгоняемые ветром, плыли большие серые тучи.
— Это, похоже, дождевые, — сказал он.
Его сосед покосился в ту сторону.
— А черт их знает!
И все, кто был в поле, оглянулись и посмотрели на тучи. И головы опустились еще ниже, руки еще быстрее засновали между листьями. Люди собирали хлопок, словно наперегонки, — они старались обогнать время, старались обогнать дождь и друг друга, побольше собрать, побольше заработать. Они прошли поле из конца в конец и кинулись разбирать новые ряды. И теперь ветер дул им в лицо, и они видели серые тучи, идущие высоко по небу, навстречу восходящему солнцу. А машины все еще останавливались на дороге, и новые сборщики подходили записываться к сараю. Люди с лихорадочной быстротой двигались по полю, взвешивали мешки, отмечали вес у хозяина, записывали у себя в книжках и бежали назад разбирать ряды.
К одиннадцати часам хлопок был собран — работа закончена. Оплетенные проволокой грузовики взяли на буксир оплетенные проволокой прицепы, выехали на шоссе и направились к джин-машине. Хлопок пробивался между рядами проволоки, маленькие облачка хлопка летали по воздуху, клочья хлопка цеплялись за придорожный бурьян и покачивались вместе с ним на ветру. Сборщики уныло брели к сараю и становились в очередь за получкой.
— Хьюм Джеймс — двадцать два цента. Ральф — тридцать центов. Джоуд Томас — девяносто центов. Уинфилд — пятнадцать центов. — Деньги были сложены столбиками: отдельно серебро, отдельно никель, отдельно медяки. Получая плату, каждый сборщик заглядывал в свою книжку. — Уэйнрайт Эгнес — тридцать четыре цента. Тобин — шестьдесят три цента. — Очередь двигалась медленно, люди молча шли к своим машинам и медленно выезжали со двора.
Джоуды и Уэйнрайты сидели на грузовике, дожидаясь, когда дорога очистится. На землю упали первые капли дождя. Эл высунул руку из кабины. Роза Сарона сидела посередине, мать с краю. Глаза у Розы Сарона снова потухли.
— Не надо тебе было ездить, — сказала мать. — И набрала-то всего десять — пятнадцать фунтов. — Роза Сарона посмотрела на свой выпяченный живот и ничего не ответила. Она вздрогнула и высоко подняла голову. Мать развернула свой мешок, накинула его дочери на плечи и притянула ее к себе.
Наконец проезд был свободен. Эл пустил мотор и выехал на шоссе. Редкие крупные капли стрелами падали вниз и щелкали по бетону; и чем дальше уезжал грузовик, тем капли становились все чаще и мельче. Дождь так громко стучал по крыше кабины, что его было слышно сквозь стук дряхлого мотора. Те, кто сидел в кузове, развернули мешки и накинули их на головы и на плечи.
Роза Сарона тряслась всем телом, прижавшись к матери, и мать крикнула:
— Скорей, Эл. Розу что-то знобит. Ей надо ноги в горячую воду.
Эл прибавил газ и, въехав в лагерь, подвел грузовик поближе к красным вагонам. Они еще не успели остановиться, а мать уже раздавала приказания.
— Эл, — командовала она. — Джон, отец, сходите в ивняк, притащите побольше хворосту. Надо, чтобы в вагоне было тепло.
— Не протекает ли крыша?
— Вряд ли. Нет, у нас будет хорошо, сухо, только надо запастись топливом. Возьмите с собой Руфь и Уинфилда. Они сучьев принесут. Что-то наша дочка расхворалась. — Мать вылезла из машины, Роза Сарона последовала за ней, но колени у нее подогнулись, и она тяжело села на подножку.
Миссис Уэйнрайт увидела это.
— Что такое? Может, ей время пришло?
— Нет, вряд ли, — сказала мать. — Она прозябла, а может, простудилась. Дай мне руку.
Обе женщины повели ее к вагону. Роза Сарона сделала несколько шагов, и силы вернулись к ней — ноги приняли на себя тяжесть тела.
— Теперь ничего, ма, — сказала она. — Это только минутку было.
Обе женщины поддерживали ее под локти.
— Ноги в горячую воду, — наставительно сказала мать. Они помогли ей подняться по доскам в вагон.
— Вы разотрите ей руки и ноги, — сказала миссис Уэйнрайт, — а я затоплю печь. — Она сунула в печку последнее топливо и развела жаркий огонь. Дождь уже лил вовсю, сбегая струями с крыши вагона.
Мать подняла голову.
— Слава богу, крыша целая, — сказала она. — Палатка — какая она ни будь хорошая — все равно протекает. Миссис Уэйнрайт, вы много воды не ставьте.
Роза Сарона неподвижно лежала на матраце. Она позволила снять с себя туфли и растереть ноги. Уэйнрайт наклонилась над ней.
— Болей не чувствуешь? — спросила она.
— Нет. Просто нездоровится. Нехорошо мне.
— У меня есть лекарство и соли, — сказала Уэйнрайт. — Если нужно — берите, пожалуйста.
Роза Сарона задрожала всем телом.
— Ма, закрой меня, мне холодно. — Мать собрала все одеяла и навалила их на нее. Дождь громко барабанил по крыше.
Мужчины вернулись нагруженные хворостом. С полей шляп и пиджаков у них струилась вода.
— Ну и льет! — сказал отец. — Вмиг промочило.
Мать сказала:
— Вы бы сходили еще разок. Хворост быстро прогорает. Скоро будет совсем темно. — Руфь и Уинфилд вошли мокрые с головы до ног, сложили свои ветки на кучу хвороста и повернулись к выходу. — Не ходите, — остановила их мать. — Станьте у печки, посушитесь.
За дверями вагона все было серебряное от дождя, мокрые тропинки блестели. Кусты хлопчатника с каждым часом становились все чернее и словно съеживались. Отец, Эл и дядя Джон уже который раз уходили в ивняк и возвращались оттуда с охапками хвороста. Хворост сваливали у двери, и только когда куча поднялась под самый потолок, они решили, что этого хватит, и подошли к печке. Вода с полей шляп струйками сбегала им на плечи. Полы пиджаков были мокрые, хоть выжми, в башмаках чавкало.
— Ну ладно. Снимайте с себя все, — сказала мать. — Я вам кофе вскипятила. Сейчас дам сухие комбинезоны. Ну, переодевайтесь, не стойте так.
Вечер наступил рано. Люди забились в вагоны и сидели там, прислушиваясь к ливню, хлеставшему по крышам.
Глава двадцать девятая
На горную линию побережья и на долины двинулись с океана серые тучи. Высоко над землей ветер дул яростно и бесшумно, в кустарниках он свистел, в лесах поднимал рев. Тучи тянулись обрывками, слоями, вставали на небе, как серые скалы, а потом слились в сплошную пелену и низко повисли над землей. Тогда ветер стих и уже больше не тревожил тяжелую, непроницаемую массу. Сначала дождь налетал порывами, проходил, снова хлестал землю; а потом мало-помалу темп его выровнялся — мелкие капли, упорный стук их по земле, дождь, как серая пелена, сквозь которую ничего не было видно, — пелена, которая превращала день в вечер. Сухая земля пропиталась влагой и почернела. Земля пила дождь два дня, пока не утолила жажду. Тогда повсюду образовались лужи, а в низинах на полях — целые озера. Мутная вода в озерах поднималась все выше и выше, а упорный дождь хлестал их поблескивающую гладь. Наконец горы отказались принимать влагу, и ручейки, побежавшие по ущельям, слились в потоки и с ревом обрушились вниз, в долины. Дождь упорно хлестал землю. Ручьи и небольшие речки размывали корни ив и других деревьев, заставляли ивы сгибаться до самой воды, вырывали с корнем и валили их. Мутная вода крутилась воронками, подступала к самому берегу и наконец хлынула в поля, в сады, на участки, где чернели кусты хлопчатника. Ровные поля превратились в озера — широкие, серые, и дождь не переставая хлестал их. Потом залило дороги; машины медленно двигались по ним, разбрызгивая впереди себя воду, оставляя мутный, пенящийся след позади. Дождь шуршал по земле, и ручьи вскипали пеной, принимая в себя все новые и новые потоки с гор.
Когда дождь только начался, кочевники попрятались по своим палаткам и, сидя там, говорили: это ненадолго. И спрашивали: сколько же это будет длиться?
А когда вода разлилась повсюду, мужчины вышли под дождь с лопатами и возвели небольшие плотины вокруг палаток. Дождь хлестал по брезенту и наконец пропитал его насквозь, и дождевые струйки побежали внутрь. Потом плотины смыло, и вода прорвалась в палатки и намочила матрацы и одеяла. Люди сидели в мокрой одежде. Они ставили ящики один на другой и клали между ними доски. И сидели на этих досках день и ночь.