ПРИНИМАНИЕ ОТВЕТСТВЕННОСТИ ЗА СВОИ ПОСТУПКИ
Вторник, 11 апреля 1961 года
Я приехал к дому дона Хуана ранним утром в воскресенье 9 апреля.
— Доброе утро, дон Хуан, — сказал я. — рад тебя видеть!
Он взглянул на меня и мягко рассмеялся. Он подошел к моей машине, пока я ее устанавливал и подержал дверь открытой, пока я собирал какие-то свертки с едой, которые я привез для него.
Мы подошли к дому и сели перед дверью. Впервые я действительно осознавал, что я тут делаю. В течение трех месяцев я фактически смотрел вперед лишь в том смысле, чтобы вернуться назад к «полевой работе». Казалось, бомба замедленного действия, установленная внутри меня, разорвалась, и я внезапно вспомнил нечто трансцендентальное для меня. Я вспомнил, что когда-то в моей жизни я был очень терпелив и очень эффективен.
Прежде, чем дон Хуан успел что-либо сказать, я задал ему вопрос, который твердо засел у меня в уме. В течение трех месяцев меня преследовало воспоминание о соколеальбиносе. Как он узнал об этом, если я сам забыл о нем.
Он засмеялся, но не ответил. Я упрашивал его сказать мне.
— Это было ничто, — сказал он со своей обычной убежденностью. — любой может сказать, что ты странный. Ты онемевший, и это все.
Я почувствовал, что он снова меня сбивает с рельс и загоняет в угол, в который мне совсем не хочется идти.
— Разве можно видеть нашу смерть? — спросил я, пытаясь не уходить от темы.
— Конечно, — сказал он, смеясь. — она здесь, с нами.
— Откуда ты знаешь об этом?
— Я старик, с возрастом узнаешь всякого рода вещи.
Я знаю массу старых людей, но они никогда об этом не знали. Откуда же ты знаешь?
— Что ж, скажем, что я знаю всякого рода вещи, потому что я не имею личной истории и потому что я не чувствую себя более важным, чем кто-либо еще и потому что моя смерть сидит здесь же.
Он вытянул свою левую руку и пошевелил пальцами так, как если бы он действительно что-то трогал.
Я засмеялся. Я знал, куда он заводит меня. Старый черт опять собирается оглушить меня, возможно, моей собственной важностью, но на этот раз меня это не заботило. Воспоминание о том, что когда-то давно я обладал превосходным терпением наполнило меня странной спокойной эйфорией, которая рассеивала большую часть моих чувств нервозности и нетерпимости по отношению к дону Хуану. Вместо этого я ощущал удивление по отношению к его поступкам.
— Кто ты есть на самом деле? — спросил я. Он казался удивленным. Он открыл глаза до огромных размеров и мигнул, как птица, закрывая веки так, как если бы они были пленкой. Веки опустились и поднялись вновь, а его глаза остались в фокусе. Этот маневр испугал меня, и я отшатнулся, а он засмеялся с детской беззаботностью.
— Для тебя я Хуан Матус, я к твоим услугам, — сказал он с преувеличенной вежливостью.
Затем я задал другие вопросы, которые вертелись у меня на языке.
— Что ты со мной сделал в первый день, когда мы встретились? — я имел в виду тот взгляд, которым он меня наградил.
— Я? Ничего, — ответил он невинным тоном.
Я описал ему, что я почувствовал, когда он взглянул на меня, и как это неестественно было для меня онеметь от этого взгляда.
Он смеялся, пока слезы не потекли у него по щекам. Я опять почувствовал волну враждебности по отношению к нему. Я думал, что я был с ним таким серьезным и таким вдумчивым, а он со своими грубыми привычками был таким «индейцем».
Он явно заметил мое настроение и совершенно внезапно перестал смеяться.
После долгого колебания я сказал ему, что его смех раздражал меня, поскольку я серьезно пытался понять то, что со мной случилось.
— Тут нечего понимать, — ответил он спокойно.
Я повторил для него перечень необычных событий, которые имели место с тех пор, как я его встретил, начиная с того колдовского взгляда, которым он на меня взглянул, до воспоминания о соколе-альбиносе и видения на булыжнике тени, о которой он сказал, что это моя смерть.
— Зачем ты все это делаешь со мной? — спросил я его. В моем вопросе не было никакой укоризны. Мне было просто любопытно при чем тут, в частности, я.
— Ты просил меня рассказать тебе то, что я знаю о растениях.
Я заметил нотку сарказма в его голосе. Он говорил так, как будто он подсмеивался надо мной.
— Но то, что до сих пор ты говорил мне, никакого отношения к растениям не имело, — запротестовал я.
Он ответил, что для того, чтобы узнать, нужно время.
У меня было такое чувство, что с ним бесполезно спорить. Я сообразил тогда полный идиотизм легких и абсурдных выводов, который я сделал. Пока я не был дома, я обещал себе, что я никогда не буду терять голову и не буду чувствовать раздражение по отношению к дону Хуану. Однако, в действительной ситуации в ту же минуту, как только он привел меня в замешательство, я испытал новый приступ мелочного раздражения. Я чувствовал, что нет никакого способа для меня взаимодействовать с ним, и это меня сердило.
— Думай о своей смерти сейчас, — сказал дон Хуан внезапно. Она у тебя на расстоянии вытянутой руки. Она может дотронуться до тебя в любой момент. Поэтому, у тебя дома действительно нет времени для ерундовых мыслей и мелочного раздражения. Ни у кого из нас нет времени для этого.
— Ты хочешь знать, что я сделал с тобой в первый день, когда мы встретились? Я «увидел тебя», и я «видел», что ты думаешь, что ты лжешь мне. Но ты не лгал, но на самом деле лгал.
Я сказал ему, что его объяснения поставили меня в еще большее замешательство. Он сказал, что в этом и есть причина того, что он не хочет объяснять своих поступков, и что в объяснении их нет необходимости. Он сказал, что единственная вещь, которая идет в счет, это действия, действия вместо думания.
Он вытащил соломенную циновку и улегся, подперев голову узлом. Он устроился поудобнее, а затем сказал мне, что есть еще одна вещь, которую я должен выполнить, если я действительно хочу изучать растения.
— Что было неправильно в тебе, когда я «увидел» тебя и что неправильно в тебе сейчас, так это то, что ты не любишь принимать ответственности за то, что ты делаешь, — сказал он медленно, как бы давая мне время понять, что он говорит. — когда ты говорил мне все это в автобусной станции, ты сознавал, что все это ложь. Почему ты лгал?
Я объяснил, что моей задачей было найти «ключевого информатора» для своей работы.
Дон Хуан улыбнулся и начал мурлыкать мексиканскую мелодию.
— Когда человек решает что-либо делать, он должен идти до конца, — сказал он. — но он должен принимать ответственность за то, что он делает. Вне зависимости от того, что именно он делает, он должен прежде всего знать, почему он это делает, и затем он должен выполнять свои действия, не имея уже никаких сомнения или сожалений о них.
Он посмотрел на меня внимательно. Я не знал, что сказать. Наконец я выразил мнение, почти как протест.
— Но это невозможно, — сказал я.
Он спросил меня, почему, и я сказал, что, может быть, было бы идеальным, чтобы все думали так, как совпадало бы с тем, что они делают. На практике, однако, нет никакого способа избежать сомнений и сожалений.
— Конечно же, есть способ, — ответил он с убеждением.
— Смотри на меня, — сказал он. — у меня нет сомнений или сожалений. Все, что я делаю, является моим решением и моей ответственностью. Простейшая вещь, которую я делаю, взять тебя на прогулку в пустыню, например, очень просто может быть моей смертью. Смерть преследует меня, поэтому у меня нет места для сомнений или сожалений. Если я должен умереть в результате того, что я возьму тебя на прогулку, значит я должен умереть.
Ты, с другой стороны, чувствуешь, что ты бессмертен. А решения бессмертного человека могут быть изменены, или о них можно сожалеть или подвергать их сомнению. Время имеется только для того, чтобы делать решения.
Я искренне возражал, что по-моему мнению, это не реальный мир, поскольку он спорным образом создан на идеальной форме поведения, и на том, что есть еще какой-то путь для того, чтобы куда-то идти.
Я рассказал ему историю о своем отце, который обычно читал мне бесконечные лекции о чудесах здорового ума в здоровом теле и о том, как молодые люди должны закалять свои тела трудностями и атлетическими соревнованиями. Он был молодым человеком. Когда мне было 8 лет, ему всего только 27. В летнее время, как правило, он возвращался из города, где преподавал в школе, на ферму моего деда, где я жил, чтобы провести со мной по крайней мере месяц. Для меня это был адский месяц. Я рассказал дону Хуану, например, о поведении моего отца, которое, как я думал, очень подходит к настоящей ситуации.
Почти сразу по прибытии на ферму мой отец настаивал на том, чтобы я совершил с ним длинную прогулку так, чтобы мы могли с ним обо всем поговорить. И во время нашего разговора он составлял планы о том, как мы будем ходить купаться каждый день в 6 часов утра. Ночью он ставил будильник на пол шестого, чтобы иметь достаточно времени, потому что ровно в шесть мы должны быть уже в воде. А когда звонок начинал звенеть утром, он выскакивал из постели, надевал очки и подходил к окну, чтобы посмотреть наружу.
Я даже запомнил следующий монолог:
— М-м-м… Немножко облачно сегодня. Послушай, я сейчас прилягу всего минуток на пять, оъкей? Не больше, чем на пять! Я просто собираюсь распрямить свои мышцы и полностью проснуться.
И он всегда без исключения спал после этого до десяти, а иногда и до полудня.
Я рассказал дону Хуану, что меня раздражало его нежелание отказаться от явно надуманных решений. Он повторял этот ритуал каждое утро, пока я, наконец, не оскорбил его чувства, отказавшись заводить будильник.
— Это не были надуманные решения, — сказал дон Хуан, явно принимая сторону моего отца. — он просто не знал, как встать из постели, вот и все.
— Во всяком случае, — сказал я. — я всегда с сожалением отношусь к нереальным решениям.
— Какое же решение будет тогда реальным? — спросил дон Хуан с улыбкой.
— Если бы мой отец сказал себе, что он не может идти плавать в шесть утра, а может, возможно, и в три пополудни.
— Твое решение ранит его душу, — сказал дон Хуан с оттенком большой серьезности.
Я подумал, что уловил нотку печали в его голосе. Некоторое время мы молчали. Моя задиристость испарилась, я думал о своем отце.
— Разве ты не видишь, — сказал дон Хуан, — он не хотел плавать в три часа пополудни.
Его слова заставили меня подпрыгнуть.
Я сказал ему, что мой отец был слаб, и таким же был его мир идеальных поступков, которые он никогда не совершал. Я почти кричал.
Дон Хуан не сказал ни слова. Он медленно в каком-то ритме качал головой. Я чувствовал ужасную печаль. Когда я думал о своем отце, меня всегда охватывало такое всепоглощающее чувство.
— Ты думаешь, что ты был сильнее, не так ли? — спросил он меня как бы невзначай. Я сказал, что да, и начал рассказывать ему обо всей эмоциональной путанице, которую мой отец вносил в меня, но он меня прервал.
— Он был злой с тобой? — спросил он.
— Нет.
— Он был мелочен с тобой?
— Нет.
— Делал ли он для тебя все, что мог?
— Да.
— Тогда что же в нем неправильно?
Опять я начал кричать, что он был слабый, но спохватился и понизил голос. Я чувствовал себя несколько в странном положении, что дон Хуан меня допрашивает.
— Для чего ты все это делаешь? — спросил я. — ведь предполагалось, что мы будем говорить о растениях? — я чувствовал себя раздраженным и подавленным более, чем когда-либо. Я сказал ему, что ему нет дела, что у него нет даже малейшего права судить о моем поведении. И он разразился животным смехом.
— Когда ты сердишься, ты всегда чувствуешь себя правым? — сказал он и мигнул, как птица.
Он был прав. У меня была тенденция к тому, чтобы чувствовать себя оправданным в том, что я сержусь.
— Давай не будем говорить о моем отце, — сказал я, борясь за хорошее настроение. — давай будем говорить о растениях.
— Нет, давай поговорим о твоем отце, — настаивал он. — это то самое место, с которого следует начать сегодня. Если ты думаешь, что ты был настолько сильнее, чем он, почему ты не ходил плавать в шесть часов утра вместо него?
Я сказал ему, что я не мог поверить в то, что он серьезно просит меня об этом. Я всегда считал, что плавание в шесть часов утра — это дело моего отца, а не мое.
— Это было также и твоим делом с того момента, как ты принял его идею, — бросил в меня дон Хуан.
Я сказал, что я никогда не принимал ее, что я всегда знал, что мой отец неискренен сам с собой. Дон Хуан поинтересовался, как само собой разумеющимся, почему я не высказал своего мнения в тот раз.
— Ты же не говорил своему отцу подобных вещей, — сказал я, как слабое объяснение.
— Почему же нет?
— В моем доме так не делалось, вот и все.
— Ты делал в своем доме еще худшие вещи, — заявил он, как судья со своего кресла. — единственная вещь, которую ты никогда не делал — это почтить свой дух.
В его словах была такая разрушительная сила, что слова его вызывали у меня в уме отклик. Он разрушил все мои защиты, я не мог с ним спорить. Я нашел спасение в записывании своих заметок.
Я попытался выставить последние слабые объяснения и сказал, что всю мою жизнь мне встречались люди такого же сорта, как мой отец, которые так же, как мой отец, вовлекали меня в свои схемы, и, как правило, я всегда оставался болтаться ни при чем.
— Ты жалуешься, — сказал он мягко. — ты жаловался всю свою жизнь, потому что ты не принимаешь ответственности за свои решения. Если бы ты принял ответственность в отношении идеи твоего отца в том, чтобы плавать в шесть часов утра, то ты бы плавал сам, если нужно. Или же бы ты послал его к черту в первый же раз после того, как ты узнал его уловки. Но ты не сказал ничего, поэтому ты был такой же слабый, как твой отец.
— Принимать ответственность за свои решения означает, что человек готов умереть за них.
— Подожди, подожди, — сказал я, — тут ты все переворачиваешь.
Он не дал мне закончить. Я собирался сказать ему, что своего отца я взял просто как пример нереального способа действовать, и что никто в здравом уме не захочет умирать за такую идиотскую вещь.
— Не имеет никакого значения, что это за решение, — сказал он. — ничто не может быть более или менее серьезным, чем что-либо другое. Разве ты не видишь? В том мире, где смерть-охотник, нет маленьких или больших решений. Есть только те решения, которые мы делаем перед лицом нашей неминуемой смерти.
Я ничего не мог сказать. Прошел, может быть, час. Дон Хуан был совершенно неподвижен на своей циновке, хотя он не спал.
— Почему ты рассказал мне все это, дон Хуан? — спросил я. — почему ты все это делаешь со мной?
— Ты пришел ко мне, — сказал он. — нет, это было не так, ты был приведен ко мне, и я сделал с тобой свой уговор.
— Что ты говоришь?
— Ты мог иметь свой уговор с твоим отцом, плавая вместе с ним, но ты это не сделал, может быть потому, что ты был слишком молод. Я жил дольше тебя. На мне ничего не висит. В моей жизни нет спешки, и поэтому я могу должным образом делать с тобой уговор.
После обеда мы отправились на прогулку. Я легко выдерживал его шаг и опять восхищался его поразительной физической выносливостью. Он шагал так легко и такими уверенными шагами, что рядом с ним я был похож на ребенка. Мы пошли в восточном направлении. Я заметил тогда, что он не любит разговаривать, пока идет. Если я заговаривал с ним, то он должен был остановиться для того, чтобы мне ответить. Через пару часов мы пришли к холму. Он сел и сделал мне знак, чтобы я сел рядом с ним. Он заявил насмешливодраматическим тоном, что собирается рассказать мне сказку.
Он сказал, что давным-давно жил-был молодой человек, по происхождению индеец, который жил среди белых людей в городе. У него не было ни дома, ни родственников, ни друзей. Он пришел в город искать свое счастье, а нашел только нищету и боль. Время от времени он получал несколько центов, работая, как мул, которых едва хватало на кусок хлеба. Все остальное время он вынужден был выпрашивать или воровать пищу.
Дон Хуан сказал, что однажды молодой человек пошел на базар. Он ходил взад и вперед по улице очарованный. Его были тут собраны. Он был так захвачен этим, что не смотрел, куда идет, и кончил тем, что, споткнувшись, через корзины упал на какого-то старика.
Старик нес четыре огромных кувшина, сделанных из тыквы и только что присел, чтобы отдохнуть и поесть. Дон Хуан улыбнулся знающе и сказал, что старик нашел крайне странным тот факт, что молодой человек налетел на него. Он не рассердился, что его потревожили, но поразился тому, почему именно этот молодой человек упал ему на голову. Молодой человек, напротив, был рассержен и сказал ему, чтобы он убирался с дороги. Ему совершенно не было дела до глубоких причин их встречи. Он не заметил, что их пути фактически пересеклись.
Дон Хуан мимикой изобразил движения кого-то, кто старается поймать что-то укатывающееся прочь. Он сказал, что кувшины старика упали и теперь катились вниз по улице. Когда молодой человек увидел кувшины, он подумал, что нашел себе пищу на этот день.
Он помог старику, настоял на том, чтобы помочь ему нести тяжелые кувшины. Старик сказал ему, что он собирается домой в горы, но молодой человек настаивал на том, чтобы идти вместе с ним, по крайней мере, часть пути.
Старик пошел по дороге к горам, и, пока они шли, он дал молодому человеку немного пищи из той, которую он купил на базаре. Молодой человек досыта наелся и, когда он был удовлетворен полностью, то стал замечать, какие тяжелые кувшины и покрепче обхватил их.
Дон Хуан открыл свои глаза и улыбнулся с дьявольской гримасой, сказав затем, что молодой человек спросил: «что ты несешь в этих кувшинах?» Старик не ответил, но сказал ему, что он собирается показать ему компаньона или друга, который сможет развеять его печали и дать ему совет и мудрость относительно жизни в мире.
Дон Хуан сделал величественное движение обеими руками и сказал, что старик подозвал прекраснейшего оленя, какого когда-либо видел молодой человек. Олень был такой ручной, что он подошел к нему и ходил вокруг него. Он переливался и сиял. Молодой человек был очарован и сразу же понял, что это был «олень-дух». Старик сказал ему тогда, что если он хочет иметь этого друга и его мудрость, то все, что он для этого должен сделать, так это отдать кувшины.
Гримаса дона Хуана изобразила амбицию. Он сказал, что мелочные желания молодого человека были возбуждены при такой просьбе. Глаза дона Хуана стали маленькими и дьявольскими, когда он произносил вопрос молодого человека: «что у тебя там в этих четырех огромных кувшинах?»
Дон Хуан сказал, что старик очень искренне ответил, что он несет пищу и воду. Он перестал рассказывать сказку и прошелся пару раз по кругу. Я не знал, что он делает, очевидно, это была часть сказки. Кружение на месте, видимо, изображало размышления молодого человека.
Дон Хуан сказал, что, конечно же, молодой человек не поверил ни единому слову. Он посчитал, что если старик, который был, очевидно, волшебником, хочет дать «оленя-духа» за свои кувшины, то кувшины должны быть наполнены совершенно невероятным могуществом.
Дон Хуан опять искривил свое лицо в дьявольскую гримасу, сказав, что молодой человек заявил о своем желании иметь кувшины. Тут последовала долгая пауза, которая, казалось, означала конец сказки. Дон Хуан оставался спокойным, однако, я был уверен, что он хочет, чтобы я спросил о ней, что я и сделал. «что случилось с молодым человеком?» — Глаза были дикими при виде всех тех хороших вещей, которые…
Последовала еще одна длинная пауза. Я засмеялся. Я подумал, что это была настоящая «индейская сказка».
Глаза дона Хуана сияли, когда он улыбался мне. Его вид был сама невинность. Он начал смеяться тихими раскатами и спросил меня:
— Разве ты не хочешь узнать, что было в кувшинах?
— Конечно, хочу знать. Я думал, что это уже конец сказки.
— О, нет, — сказал он с предательским светом в глазах. — Молодой человек взял свои кувшины и, убежав в укромное место, открыл их.
— Что же он нашел? — спросил я.
Дон Хуан посмотрел на меня, и я почувствовал, что он осознает мою умственную гимнастику. Он покачал головой и усмехнулся.
— Ну, — спросил я, — кувшины были пустыми?
— Там была только пища и вода внутри кувшинов, — сказал он. — и молодой человек в порыве гнева разбил их о камни.
Я сказал, что его реакция была вполне естественна. Любой на его месте сделал бы то же самое.
Дон Хуан сказал, то молодой человек был дурак, который не знал, что он ищет. Он не знал, каким бывает «могущество», поэтому он не мог сказать, нашел он его или нет. Он не принял ответственности за свои решения и поэтому был рассержен своим промахом. Он ожидал что-то получить, но вместо этого не получил ничего. Дон Хуан предположил, что, если бы я был этим молодым человеком, и если бы я следовал своим склонностям, то у меня бы тоже кончилось злостью и сожалением, и я бы без сомнения провел остаток своей жизни, жалея о самом себе и о том, что я потерял.
Затем он объяснил поведение старика. Он умно накормил молодого человека, чтобы дать ему «смелость удовлетворенного живота». Таким образом, молодой человек, найдя в кувшинах только пищу, разбил их в порыве гнева.
— Если бы он осознал свое решение и брал на себя ответственность за него, — сказал дон Хуан, — то он бы взял пищу и был бы ею более, чем удовлетворен. А, может быть, он смог бы даже понять, что пища тоже была могуществом.