Монахине, которая ждала детей за дверью «Временной мужской комнаты», Дик сразу показался подозрительным, и она убежала, чтобы позвать других солдат. Когда Дик выскочил из временного туалета, его перехватил не кто иной, как майор Ролз.
— Что ты сделал, говнюк долбаный?! — крикнул майор.
Дик вытащил свой штык-нож. Майор Ролз схватил его мачете и одним ударом перебил Дику шею тупой стороной клинка. Я еще раньше почувствовал нечто более жуткое, чем обычная злость, за странной болотно-зеленой радужкой майоровых глаз; впрочем, может, это были контактные линзы, не знаю. Но майор Ролз не зря заслужил в Корее офицерское звание. Возможно, он не был готов убить несчастного пятнадцатилетнего мальчишку, но еще меньше он был готов, что такой ребенок может убить его, — ребенок, которого, как Ролз перед этим сказал Оуэну, уже ничто не спасет, по крайней мере, на этой земле.
Когда Оуэн Мини спросил: «ГОТОВ?», я прикинул, что жить нам осталось секунды две. Но Оуэн высоко взлетел над моими руками — когда я подбросил его, он взлетел даже выше, чем обычно; он действовал наверняка. Он взвился прямо вверх, не оборачиваясь ко мне, и вместо того, чтобы просто выбросить гранату или оставить ее лежать на подоконнике, уцепился за него обеими руками, крепко прижав к нему гранату ладонями и локтями. Он хотел быть уверенным, что граната не покатится по подоконнику и не упадет обратно в комнату. Ему удалось лишь извернуться и нагнуть голову — слава Богу! — ниже оконного проема. Так он висел не дольше секунды.
А потом граната взорвалась; раздалось оглушительное «ба-бах!», похожее на удар грома, когда молния бьет где-то совсем рядом. Стремительно брызнули осколки — обычно они рассеиваются одинаково во все стороны (мне это позже объяснил майор Ролз), но цементный подоконник помешал осколкам попасть в меня или в детей. В нас попало все то, что отрикошетило от потолка, — раздалось нечто похожее на залп из множества духовых ружей, и обломки цемента, кафеля и штукатурки беспощадным жалящим градом обрушились нам на головы. Окно вышибло напрочь, и в комнате повис удушливый запах гари. Майор Ролз, который только что убил Дика, распахнул дверь и подпер ее шваброй, чтобы не закрылась. Мы задыхались. Дети держались за уши и плакали; кое у кого из ушей текла кровь — тогда-то я и заметил, что у меня из ушей тоже течет кровь и что я практически ничего не слышу. По лицам детей я понял, что они плачут, а взглянув на майора Ролза, понял, что он хочет, чтобы я что-то сделал.
Что он от меня хочет? — не понимал я, прислушиваясь к боли в ушах. Затем среди детей засуетились монахини — все дети, слава Богу, двигались. Больше того, они не просто двигались, а хватали друг друга, дергали монахинь за подолы и тыкали пальцами в расколотый потолок этой узкой, похожей на фоб комнаты и дымящуюся черную дыру над подоконником.
Майор Ролз тряс меня за плечи; я пытался прочитать по губам, что он говорит, потому как все еще ничего не слышал.
Дети оглядывались вокруг себя; они всюду тыкали пальцами. Я стал оглядываться вместе с ними. Теперь по сторонам смотрели и монахини. Затем слух стал ко мне возвращаться: я услышал, как что-то хлопает или резко рвется, будто в ушах у меня все еще отдавалось запоздалое эхо взрыва. Потом прорезались детские лепечущие голоса, и я услышал, как орет майор Ролз, продолжая трясти меня за плечи.
— Где он? Где Оуэн? — орал майор Ролз.
Я взглянул вверх на черную дыру, где видел его в последний раз. Кто-то из детей, не отрываясь, смотрел в широкую раковину; одна из монахинь тоже заглянула в раковину и перекрестилась. Мы с майором Ролзом поспешили ей на помощь.
Но монахине наша помощь не потребовалась; Оуэн был до того легкий, что его могла поднять даже монахиня. Она вытащила его из раковины, будто маленького ребенка, и теперь не знала, что с ним делать. Другая монахиня опустилась на колени прямо посреди обломков и осколков, оставшихся после взрыва; сидя на коленях, она растянула подол на бедрах, а та монахиня, что держала Оуэна на руках, положила его голову на колени другой сестре, устроившейся на полу. Третья и четвертая монахини пытались успокоить детей, заставить их отойти от него подальше, но дети все равно толпились вокруг Оуэна; они все плакали.
— ДУНГ СА — НЕ БОЙТЕСЬ! — сказал он им, и они тут же перестали плакать. У дверей столпились девочки-сироты.
Майор Ролз снял свой галстук и попытался наложить жгут чуть повыше локтя на одну из Оуэновых рук. Я снял галстук с Оуэна и попытался соорудить такой же жгут на другой его руке. У Оуэна Мини не было обеих рук — их оторвало почти по локоть, примерно на три четверти от всей длины предплечий, но кровотечение пока было не слишком сильное. Один знакомый врач объяснил мне потом, что в первые минуты сосуды сжались от спазма. Кровь, конечно, текла, но не так сильно, как можно было бы ожидать при такой чудовищной травме. Обрывки ткани, что свисали с его культей, своей нежностью и прозрачностью напоминали паутину, а тонкостью и изящным переплетением — старинные кружева. Больше никаких ран на Оуэне заметно не было.
Затем кровь пошла сильнее; чем туже мы с майором Ролзом затягивали жгуты, тем сильнее хлестала кровь.
— Пойдите позовите кого-нибудь, — попросил майор монахиню.
— ТЕПЕРЬ Я ЗНАЮ, ЗАЧЕМ ТЫ ДОЛЖЕН БЫТЬ ЗДЕСЬ, — сказал мне Оуэн. — ПОНИМАЕШЬ ЗАЧЕМ? — спросил он меня.
— Да, — ответил я.
— ПОМНИШЬ НАШИ ТРЕНИРОВКИ? — спросил он.
— Помню, — сказал я.
Оуэн попытался поднять руки; он старался протянуть их в мою сторону, — по-моему, он хотел дотронуться до меня. Только тут он понял, что рук у него больше нет. Это открытие его, кажется, не удивило.
— ПОМНИШЬ ВАТАХАНТАУЭТА? — спросил он меня.
— Помню, — ответил я.
Потом он улыбнулся «пингвинихе», которая старалась поудобнее уложить его у себя на коленях. Ее платок был сплошь забрызган его кровью, и монахиня пыталась как можно плотнее закутать его в свое одеяние, потому что он начал дрожать.
— «И ВСЯКИЙ, ЖИВУЩИЙ И ВЕРУЮЩИЙ В МЕНЯ, НЕ УМРЕТ ВОВЕК», — сказал ей Оуэн.
Монахиня согласно кивнула и перекрестила его. Затем Оуэн улыбнулся майору Ролзу.
— ПОЖАЛУЙСТА, ПОЗАБОТЬТЕСЬ, ЧТОБЫ МНЕ ДАЛИ ЗА ЭТО КАКУЮ-НИБУДЬ МЕДАЛЬ, — попросил он майора. Тот склонил голову и еще туже затянул жгут.
Лишь на одно короткое мгновение Оуэн выглядел удрученным — по его лицу пробежало что-то более глубокое и мрачное, чем просто гримаса боли, и он сказал держащей его монахине:
— МНЕ ЖУТКО ХОЛОДНО, СЕСТРА ВЫ НЕ МОГЛИ БЫ ЧТО-НИБУДЬ СДЕЛАТЬ?
Затем то, что мучило его, полностью прошло, и он снова улыбнулся, глядя на нас, — этой знакомой, так часто бесившей меня усмешкой.
Потом он посмотрел только на меня.
— ТЫ ДЕЛАЕШЬСЯ ВСЕ МЕНЬШЕ И МЕНЬШЕ, НО Я ВСЕ ЕЩЕ ВИЖУ ТЕБЯ! — сказал Оуэн Мини.
А потом он ушел от нас; его не стало. По его почти веселому выражению лица я понял, что он сейчас уже где-то на высоте пальмовых верхушек
Майор Ролз позаботился, чтобы Оуэн Мини получил медаль. Меня попросили написать свидетельские показания, но главную роль в проталкивании всех нужных бумаг по цепи военных инстанций сыграл майор Ролз. Оуэна Мини наградили так называемой Солдатской медалью: «За героизм, связанный с добровольным риском для жизни в условиях, отличных от непосредственного участия в боевых действиях с вооруженными силами противника». По словам майора Ролза, Солдатская медаль по рангу стоит выше, чем Бронзовая звезда, но ниже, чем орден Доблестного легиона. Естественно, для меня не имело особого значения, где по рангу стоит эта медаль, но, думаю, Ролз был прав: для Оуэна Мини медаль кое-что значила.
Майора Ролза не было на похоронах Оуэна. Он извинился по телефону, что не приедет в Нью-Хэмпшир, но я заверил его, что полностью понимаю его чувства. На своем веку майор Ролз повидал достаточно покрытых флагом гробов; и героев он тоже на своем веку повидал достаточно. Майор Ролз никогда не знал всего, что знал Оуэн; майор знал только, что Оуэн герой, — он не знал, что Оуэн Мини еще и чудо.
Есть одна молитва, которую я часто повторяю, когда молюсь за Оуэна. Это одна из коротеньких молитв, которые он читал у могилы моей мамы в ту самую ночь, когда мы с Хестер нашли его на кладбище, — он тогда принес с собой фонарик, потому что знал, как мама не любила темноты.
— «ПУСТЬ ВВЕДУТ ТЕБЯ В РАЙ АНГЕЛЫ ГОСПОДНИ», — говорил он над могилой моей мамы, и теперь я говорю то же самое для него — я знаю, это была одна из любимых его молитв.
Я всегда молюсь за Оуэна Мини.
И еще я часто пытаюсь представить себе, что мог бы ответить Марии Бет Бэйрд, когда она заговорила со мной на похоронах Оуэна. Если бы я мог говорить, если бы у меня вдруг не пропал голос — что бы я ей сказал, что бы я смог ей ответить? Бедная Мария Бет Бэйрд! Она так и осталась стоять на кладбище, не получив от меня ответа.
«Помнишь, как мы когда-то поднимали его над головой? — спросила она меня. — Его было так легко поднимать! Он был такой легонький — совсем ничего не весил! Как он мог быть таким легким?» — спрашивала меня бывшая Дева Мария.
Я бы ответил ей: мы все просто заблуждались, что Оуэн Мини «ничего не весил». Просто мы были еще детьми — да мы и сейчас просто дети, сказал бы я ей. Что мы знали об Оуэне? Что мы знали вообще? Нам казалось, все это лишь игра — что мы сами ее придумали. Когда мы были детьми, нам все казалось шуткой — беззлобной и безвредной.
И когда мы держали Оуэна Мини над головами и без малейшего усилия передавали его друг другу взад и вперед, нам казалось, что это Оуэн совсем ничего не весит. Мы не сознавали, что есть силы превыше нашей игры. Теперь я это сознаю, — они нас просто морочили насчет Оуэновой невесомости; а нам недостало веры их почувствовать, нам не удалось в них поверить — а ведь они возносили Оуэна Мини, отнимая его из наших рук
Господи, пожалуйста, верни его! Я никогда не устану молить Тебя.