Но всюду, были только тысячи гневно взирающих на него глаз да поднятые кулаки. Ему показалось, что в небе послышалось хлопанье крыльев, и сердце его воспряло: может быть, Бог сжалился над ним в последний миг и послал своих ангелов. Он поднял глаза: это были не ангелы, а вороны. Зло взяло его, и упорство восстало в нем. Он решительно шагнул, намереваясь взойти наконец на вершину, но камни поползли у него из-под ног. Сын Марии зашатался, падая вперед. Но тут подоспел Петр, который бросился поддержать его, взял крест и взвалил себе на плечо.
— Дай-ка помогу! Ты устал.
Сын Марии обернулся, посмотрел на Петра, но не узнал его. Весь этот путь казался ему сном. Тяжесть внезапно исчезла у него с плеч, и он воспарил ввысь, как бывает иногда во сне.
«Это был не крест, — подумал он, — не крест, а крыло!»
Он вытер с лица пот и кровь и бодрым шагом пошел вслед за Петром.
Раскаленный воздух лизал камни. Откормленные овчарки, которых цыгане привели слизывать кровь, улеглись под скалой вокруг ямы, вырытой их хозяевами. Они тяжело дышали, и пот капал, стекая по высунутым языкам. Было слышно, как в солнечном зное трескаются головы и вскипает мозг. В столь сильной жаре все границы стирались и смещались — рассудок и безумие, крест и крыло, Бог и человек.
Несколько сердобольных женщин привели Марию в чувство: она открыла глаза и увидела, как ее босой, до костей исхудавший сын уже приближается к вершине горы, а какой-то человек перед ним несет крест. Она застонала, огляделась вокруг, словно ища помощи, увидела своих односельчан-рыбаков и попыталась пробраться к ним, чтобы те поддержали ее, но не успела. Загудела труба, издали, из крепости, появились новые всадники, пыль поднялась столбом, толпа отпрянула, и, прежде чем Мария успела взобраться на камень, чтобы видеть происходящее, всадники в стальных шлемах и красных плащах, верхом на холеных норовистых конях, топтавших народ, уже непоколебимо стояли на своих местах.
Со стянутыми за спиной руками, в изорванной окровавленной одежде, с седой всклокоченной бородой, с длинными волосами, прилипшими к покрытым потом и кровью плечам, шел, устремив прямо перед собой немигающий взгляд, мятежный Зилот.
При виде его толпа вздрогнула. Кто скрывался под рубищем, держа за стиснутыми губами страшную неисповедимую тайну, — человек, ангел или демон? Почтенный раввин условился с народом громко запеть всем разом. При появлении Зилота воинственный псалом: «Рассеялись враги мои!», чтобы вдохнуть мужество в мятежника, но ни звука не вырвалось из уст людских: всем стало ясно, что в мужестве он не нуждался. Он был выше мужества — непоколебимый, несокрушимый, держащий в стянутых за спиной руках свободу. Все молча с ужасом смотрели на него.
Опаленный солнцем Востока, центурион ехал впереди, таща мятежника на веревке, привязанной к конскому седлу. Он усмирил евреев, и с тех пор вот уже десять лет воздвигает кресты и распинает их. Уже десять лет он затыкает им рты камнями и землей, чтобы они не роптали, — и все напрасно! Одного распинают, а тысячи выстраиваются в ряд, страстно того только и желая, чтобы и их распяли, поют наглые псалмы своего древнего царя и презирают смерть. У них есть свой собственный кровожадный Бог, который пьет кровь первородных младенцев мужского пола. У них есть свой собственный закон — зверь-людоед о десяти рогах. С какой же стороны подобраться к ним? Как одолеть их? Смерти они не боятся, а тот, кто не боится смерти, — эта мысль часто приходила на ум центуриону здесь, на Востоке, — кто не боится смерти, тот бессмертен.
Он натянул повод, остановил коня и окинул взглядом окружавшую его толпу евреев: измученные рожи, лукаво поблескивающие глаза, засаленные бороды, засаленные косички… Центурион сплюнул с отвращением: уехать, уехать отсюда, возвратиться в Рим, где столько терм, театров, амфитеатров и чисто вымытых женщин. Восток, с его грязью, зловонием и евреями, вызывал у центуриона отвращение.
Крест был уже водружен на вершине горы, цыгане на камнях утирали пот, а Сын Марии сидел на скале, смотрел на цыган, на крест, на толпу, на спешившегося перед ней центуриона — смотрел, смотрел и не видел ничего, кроме моря черепов и пылающего неба над ними. Петр подошел к нему, наклонился, желая сказать что-то, начал говорить, но в ушах Сына Марии стоял только шум пенящегося моря, и он не слышал ничего. Центурион кивнул, и Зилота развязали. Тот медленно выпрямил онемевшие члены и принялся раздеваться. Магдалина проскользнула у коней между ног, раскрыла объятия и хотела подойти к нему, но тот махнул рукой, прогоняя ее. Стройная, почтенного возраста женщина благородной наружности молча вышла из расступившейся толпы, обняла Зилота, тот склонился перед ней, поцеловал обе ее руки и долго прижимал ее к себе, а затем вернулся. Старуха еще некоторое время молча, без слез смотрела на сына.
— Прими мое благословение, — прошептала она, затем отошла от Зилота и прислонилась к высившейся напротив скале, где лежали, вытянувшись в скудной тени, овчарки цыган. Центурион рывком вскочил на коня, чтобы всем было видно и слышно его, вытянул кнут в направлении толпы, призывая ее к молчанию, и заговорил:
— Слушайте, евреи! Рим говорит с вами! Тихо! Он указал большим пальцем на Зилота, который уже бросил рубище и в ожидании дальнейшего стоял на солнце.
— Этот человек, который ныне стоит нагим перед лицом Римской империи, дерзнул поднять, голову против Рима. Еще юношей он низвергнул императорских орлов, ушел в горы, и призывал народ тоже уйти в горы, чтобы поднять восстание. Он говорит, что наступит день, когда из лона вашего выйдет Мессия и сокрушит Рим! Тише! Не кричите! Он — бунтовщик, убийца, изменник. Вот каковы его преступления. А теперь я обращаюсь к вам, евреи, — решайте сами, какое наказание он заслужил!
Центурион умолк и в ожидании ответа обвел толпу взглядом со своей высоты.
Люди возбужденно зашумели, зашевелились, двинулись, все разом ринулись с места, устремились на центуриона, подступили к ногам его коня и тут же испуганно откатились назад, словно взволнованное море.
Центурион разозлился, пришпорил коня и Двинулся на толпу.
— Я вас спрашиваю! — взревел он. — Перед вами — бунтовщик, убийца, изменник — так какое наказание полагается ему?
Рыжебородый неистово рванулся: он больше не мот сдерживать порыв своего сердца, ему хотелось крикнуть: «Да здравствует свобода!» Он уже открыл было рот, но тут подоспел его товарищ Варавва, схватил его и зажал ему рот ладонью.
Какое-то время был слышен только гул, напоминающий шумящее море. Никто не решался произнести ни слова. Было слышно только глухое ворчание, тяжелое дыхание, стоны. И вдруг среди этого неясного гула раздался высокий бесстрашный Голос, заставивший всех повернуться на него с радостью и страхом. Почтенный раввин снова взобрался на плечи рыжебородому, воздел кверху костлявые руки, словно совершая молитву или предавая проклятию, закричал:
— Какое наказание?! Царский венец!
Народ зашумел, стараясь заглушить этот голос, потому что всем было жаль раввина, и центурион не услышал его. Он приставил ладонь к уху.
— Что ты сказал, хахам? — крикнул центурион, давая шпоры коню.
— Царский венец! — изо всех сил закричал раввин. Лицо его сияло, он весь горел, метался на шее у кузнеца, подпрыгивал, плясал, словно пытаясь взлететь.
— Царский венец! — снова закричал он, счастливый, тем, что стал устами своего народа и своего Бога, и широко распахнул руки, словно его распинали в воздухе.
Центурион пришел в ярость. Он резко соскочил с коня, схватил плеть с луки седла и двинулся на толпу. Он шел тяжелой поступью, сдвигающей с места камни, ступал молча, словно могучее животное — буйвол или дикий вепрь? Толпа притихла, затаив дыхание. Не было слышно ничего, кроме цикад в масличной роще да спешно слетавшегося воронья.
Центурион сделал два шага, затем еще шаг и остановился: на него хлынуло зловоние, исходившее из раскрытых ртов и немытых, пропотевших тел, — смрад еврейский. Он прошел дальше, очутился перед старым раввином, а тот, вскарабкавшись на плечи кузнецу, смотрел сверху на центуриона с блаженной улыбкой на лице: это было мгновение, к которому он стремился всю жизнь — принять смерть так, как принимали ее пророки.
Центурион прищурил глаза и искоса смотрел на него. Он собрал все силы и сдержал руку, которая уже поднялась, чтобы развалить ударом кулака старую бунтарскую голову. Он обуздал свой гнев. Риму не было выгодно убивать старика; этот проклятый непокорный народ мог снова встать на ноги и снова начать разбойную войну. Риму не было выгодно вновь совать руку в осиное гнездо евреев. Поэтому он сдержал порыв, обмотал плеть вокруг руки, повернулся к раввину и сказал хриплым голосом:
— Ты здесь — уважаемый человек, старик, и только поэтому я отношусь к тебе с почтением. Я, Рим, окажу тебе честь, которой ты сам себя лишаешь. Поэтому я не подниму на тебя плеть. Я выслушал твой приговор, а теперь приговор вынесу я.
Он повернулся к цыганам, стоявшим в ожидании по обе стороны креста, и крикнул:
— Распять его!
— Я вынес приговор, — спокойно сказал раввин, — вынес его и ты, центурион. Но приговор должен вынести еще и некто третий, самый могущественный.
— Император?
— Нет! Бог.
Центурион рассмеялся:
— Я — уста императора в Назарете, император — уста Бога во вселенной. Итак, Бог, император и Руф вынесли приговор.
Сказав это, он размотал обвивавшую его руку плеть и направился к вершине горы, яростно стегая попадавшиеся под ноги камни и тернии.
— Бог воздаст тебе, детям твоим и детям детей твоих, окаянный! — прошептал какой-то старик, воздев руки к небу.
Между тем стальные всадники окружили крест. Толпа внизу рокотала, люди приподнимались на носках, дрожа от волнения, — свершится или не свершится чудо? Многие пристально вглядывались в небо, ожидая, что оно разверзается, а женщинам уже мерещились в воздухе разноцветные крылья. Почтенный раввин, упираясь коленями в широкие плечи кузнеца, напряженно вглядывался, что же происходит там, наверху, везле креста, за конскими ногами и красными плащами всадников. Он смотрел на вершину надежды и на вершину отчаяния, смотрел и молчал: он ждал. Почтенный раввин знал, очень хорошо знал, каков он, Бог Израиля. Бог этот был безжалостным, имел свои собственные законы, свои десять заповедей, Он давал — да, давал! — слово и держал его, но не спешил. У Него своя мера, и ею измерял Он время: поколения сменяли поколения, а слово его все пребывало неподвижным в воздухе, так и не спускаясь на землю. А когда оно спускалось — о, какие страдания терпел тот избранник, которому Бог вверял слово свое! Сколько раз на протяжении всего Святого Писания убивали избранников Божьих, а Бог так и не простер длани, чтобы снасти их! Почему? Почему? Разве они не исполняли волю Его? Или эта воля состояла в том, чтобы все избранники Его подвергались убиению? Раввин вопрошал, но не решался заставить свой разум продвинуться дальше. «Бог есть бездна, — думал он, — бездна, так лучше и не приближаться к ней!»
Сын Марии все еще сидел поодаль на камне, крепко обхватив руками дрожащие колени, и наблюдал. Цыгане схватили Зилота, подошли римские стражники и со смехом и бранью потащили его, силясь поднять на крест. Овчарки увидели борьбу, поняли смысл происходящего и вскочили.
Старая, величественная мать оторвалась от скалы, к которой она прислонялась, и направилась к сыну.
— Будь мужественным, дитя мое! — воскликнула она. — Не дай им услышать твоего стона, не посрами себя!
— Это мать Зилота, — тихо сказал почтенный раввин, его благородная мать из рода Маккавеев.
Толстая веревка уже дважды опоясала Зилота под мышками, к перекладине креста приставили лестницу и принялись медленно поднимать его. Он был крупного телосложения, тяжел, и в какое-то мгновение крест накренился, готовый упасть. Центурион пнул ногой сына Марии, тот встал, шатаясь, взял тесло и пошел укреплять крест камнями и клиньями.
Мария, мать его, была уже не в силах выносить это. Ей было стыдно видеть своего сыночка, своего родимого, вместе с распинателями, она совладала с сердцем и направилась туда, прокладывая путь локтями. Геннисаретские рыбаки из жалости сделали вид, будто не замечают ее, и она устремилась в пространство между конями, чтобы забрать сына и увести его прочь. Старухе соседке стало жаль Марию, она схватила ее за руку и сказала:
— Не делай этого, Мария! Куда ты идешь? Они же убыот тебя!
— Иду забрать оттуда моего сына, — ответила Мария зарыдала.
— Не плачь, Мария, — снова сказала старуха. — взгляни: там есть и другая мать, которая стоит неподвижно и смотрит, как распинают ее сына. Взгляни на нее, наберись мужества.
— Я плачу не только о моем сыне, соседка, — сказала Мария. — Я плачу и об этой матери.
Но старуха, которая, должно быть, многое выстрадала жизни, покачала головой с поредевшими волосами.
— Лучше быть матерью распинателя, чем матерью распинаемого, — тихо сказала она.
Однако Мария не слышала этих слов, — она уже поспешно поднималась в гору, а ее затуманенный слезами взгляд искал повсюду сына, но все вокруг тоже затуманилось, потускнело, и в густой мгле мать смогла разглядеть только коней, стальные доспехи и огромный, от земли и до самого неба, свежевытесанный крест. Один из всадников обернулся, увидел Марию, поднял копье и кивком велел ей уйти. Мать остановилась, нагнулась и из-под конских животов увидела, как ее сын, стоя на коленях, поднимает и опускает тесло, чтобы укрепить крест между камнями.
— Дитя мое, — крикнула она, — Иисусе!
Крик матери был таким душераздирающим, что поглотил весь шум, поднятый людьми, конями и лающими от голода собаками. Сын обернулся, увидел мать, лицо его помрачнело, и он принялся стучать еще яростнее. Цыгане поднялись по подвесным лестницам, растянули Зилота на кресте, привязав его веревками, чтобы тот не соскользнул, и принялись прибивать ему руки гвоздями. Тяжелые капли крови брызнули на лицо Сыну Марии. Он вздрогнул, бросил тесло, отпрянул к лошадям и очутился рядом с матерью казнимого. Он весь дрожал, ожидая услышать, как разрывается плоть. Вся его кровь собралась теперь в его ладонях, жилы вздулись, кровь пульсировала в них с такой силой, что они, казалось, готовы были разорваться. В каждой ладони он ощущал округлости, словно то были шляпки гвоздей, причинявшие ему боль.
— Дитя мое, — снова раздался голос матери, — Иисусе!
Протяжный стон послышался с креста — дикий голос, идущий не из человеческого нутра, но из недр земных:
— Адонаи!