Поскольку генерал уже достиг соответствующего возраста, его без всякого сожаления отправили в отставку с пенсией, полагающейся для его последнего звания, то есть три четверти месячного жалованья капитана. Итак, дело было закрыто вполне достойным образом и даже не без гуманности. Ибо, как заметило некое высокопоставленное лицо, с такими деньгами бедняга еще сможет кое-как держаться. Если же дать больше, он быстро сопьется и протянет ноги.
Утром того дня, в который произошли все описываемые события, генерал сидел на вымощенной плитами террасе, придвинув свое кресло-каталку к перилам, чтобы лучше видеть, как док поднимается с берега на утес. Тот факт, что доктор предпочитает с трудом и риском для жизни карабкаться по камням, вместо того чтобы воспользоваться лестницей, кое-кому мог бы показаться верхом идиотизма. Но генерал так не считал. В его варикозном полуразрушенном мозгу любые действия доктора Мэрфи почти никогда не встречали осуждения.
— Очень милый человек, — пробормотал генерал. — Надо ему напомнить… Очень милый.
Доктор Мэрфи перегнулся через перила, немного передохнул и пошел в глубь террасы, вытирая костистое лицо тонкой жилистой рукой. Подойдя к генералу, он наклонился и осторожно натянул тапочку на его озябшую голую ступню. Потом, подтащив циновку, сел рядом и понимающе усмехнулся, уважительно глядя в лицо старику.
— Плохо спали, да, генерал?
— Что? — Генерал неуверенно моргнул. — Нет, что вы. Я спал очень хорошо, доктор.
— Прекрасно! — произнес доктор Мэрфи. — Ну, теперь вы убедились? Согласитесь, что я был прав насчет этого письма.
— Ну да… — генерал пошарил в кармане халата, — я хотел попросить… Вы не будете возражать…
Доктор Мэрфи вытащил письмо из кармана и осторожно развернул.
— Вот, — сказал он, — написано черным по белому. «Мы с большим удовольствием прочитали вашу рукопись. Благодарим, что вы дали нам возможность с ней ознакомиться». Достаточно ясно сказано. Как еще можно это истолковать?
— А… вы думаете, это не просто формальность? Может, они это только из вежливости?
— Ха! — сказал доктор Мэрфи.
— Это не в их духе, да? — с надеждой спросил генерал. — Они ведь обычно не церемонятся?
Доктор энергично кивнул:
— Если эти люди говорят, что им что-то нравится, они действительно имеют это в виду!
— Но… э… ведь они ее не взяли?..
— У них не было возможности. Им понравилось, и они благодарны вам за нее, но… ну, вот сами прочитайте: «В настоящее время мы не можем ее напечатать». В настоящее время, понимаете? Дайте им отсрочку, генерал. Не бросайте свою рукопись; поработайте еще над ней, вставьте пару анекдотцев, из тех, что вы мне рассказывали. А потом пошлите ее опять, и вы увидите, как они в нее вцепятся, ей-богу!
Генерал взял письмо и осторожно опустил в карман.
— Я так и сделаю, доктор! Клянусь, я… — Тут голос его замер, а глаза потускнели. Он бы так и поступил, но…
Нервно кашлянув, он кивнул на столик у своего кресла:
— Видите ли, доктор, у меня только что был сытный завтрак: яичница, булочки, молоко… Черт побери, сэр! Что это вы ухмыляетесь?
— Извините, генерал. Так о чем вы говорили?
— Я говорил, доктор Мэрфи, что у меня только что был сытный завтрак и мне требуется его запить, чтобы все улеглось.
— Что мне действительно нравится в вас, генерал, — начал док, — так это свойство, присущее всем алкоголикам, то, что отличает их от обычных подзаборных пьяниц. Они стараются вас перехитрить, но почти никогда не лгут.
— Я не…
— Вы сказали, что у вас был сытный завтрак. Но вы же не сказали, что позавтракали. Вы ведь не съели его, генерал? Ваш выбор слов ведь не был случайным?
Генерал неохотно улыбнулся. Глаза его, блуждавшие вокруг столика, снова зажглись.
— Вы слишком умны для меня, доктор. Не знаю, почему я все время пытаюсь вас обмануть. Не буду больше отнимать у вас время, только распорядитесь, чтобы Руфус заправил мою зажигалку для сигар…
— И что вы намерены делать с этой жидкостью?
— А что с ней обычно делают?
Доктор ждал. Теперь вот жидкость для зажигалок. Раздраженно хлопнув себя по ногам, он поднялся.
— Мышьяк тоже хорошо смешивается с молоком, — произнес он, — и действует гораздо быстрее. Может быть, вам лучше прислать его?
— Неплохая идея, — отозвался генерал.
Док смотрел на опущенную голову старика со смешанным чувством симпатии, раздражения и непреходящего интереса к проблеме, которую тот собой являл. Само существование генерала опровергало все известные медицинские представления, что, впрочем, относилось к каждому второму постояльцу «Эль Хелсо». Известно, что, когда содержание алкоголя в крови достигает десятых долей процента, субъект, в жилах которого течет эта кровь, превращается в труп. Его сердце останавливается. Он задыхается. Известно, что алкоголь поднимается по спинному каналу в мозг, все больше давя на хрупкие клетки, пока они не лопнут и их обладатель не впадет в слабоумие.
Это известно всем. Всем, кроме алкоголиков. Конечно, они умирают. Их мозг повреждается столь сильно, что они становятся идиотами. Но алкоголь виноват в этом лишь отчасти. Ведь в пьяном виде они часто попадают под машины, их избивают в драках, нанося непоправимый ущерб мозгам. С ними случается все, за исключением того, что, как утверждает наука, неминуемо должно произойти.
За всю практику доктора Мэрфи лишь один человек умер именно от алкоголизма.
Можно возразить, что алкоголики успевают умереть насильственной смертью до того, как их убьет их основной недуг. Но тогда как объяснить существование таких старых пьяниц, как генерал? Раньше он выпивал кварту виски за полчаса; в крови у него было столько алкоголя, что она загоралась от спички (доктор Мэрфи сам имел случай убедиться). И тем не менее он не умирал, и здоровье у него было даже выше среднего для его возраста. Конечно, мозги у него несколько «разжижились» — по крайней мере, некоторые их участки отказывались функционировать. Но в целом он был весьма далек от слабоумия.
Док не переставал удивляться, понимая, что это уже не имеет смысла. Ведь по всем признакам «Эль Хелсо» находилась при последнем издыхании. Возможно, он ошибается; надо после завтрака еще раз просмотреть финансовые отчеты. Но, черт, ему и так все ясно. Он уже несколько месяцев не вылезал из них, вместо того чтобы заниматься своими прямыми обязанностями.
Ван Твайн? Сделает ли его семья следующий осторожный шаг в сторону решения той проблемы, что стояла перед доктором Мэрфи? Скорее всего, да. Они должны сделать его сегодня через своего семейного доктора.
А если «Эль Хелсо» крышка, если он действительно намерен послать к черту и Ван Твайнов, и все их деньги, если в этом все дело, зачем он тогда так яростно спорил с Джадсоном?
Пропади оно все пропадом, черт возьми! Ладно. Все это не важно. Сейчас у нас здесь генерал, и он, кажется, готов выпить мышьяк.
— Я сейчас же пришлю его вам, — сказал он, — но вы должны мне обещать, что не станете сразу же блевать.
— Отлично, — пробормотал генерал, поднимаясь с кресла с помощью дока. — Ой, кстати, доктор, боюсь, я вам слегка задолжал…
— Откуда вы взяли? — воинственно спросил доктор. — Вы еще будете меня учить, как вести дела?
Вдруг он резко подскочил, едва не сбив генерала с ног. Ему, конечно, доводилось слышать всякие крики, иногда прямо-таки дикие вопли. Но никогда прежде не слышал он ничего похожего на тот ужасающий рев, что доносился из комнаты номер 4.
Глава 4
Лукреция Бейкер, дипломированная медсестра, отлично выспалась. Уже несколько месяцев, с того времени, когда ее внезапно отстранили от ухода за больным с церебральным параличом, не спала она так крепко. Проснулась она задолго до шести, чувствуя себя отдохнувшей и свежей и радостно предвкушая множество таких же ночей в будущем. Поистине сам Бог навел ее на это место. За те несколько недель, что она успела здесь поработать, ни один день не прошел без какого-нибудь приятного события. Это могло быть всего лишь — всего лишь! — веко, вывернутое профессиональным жестом. Или же слишком горячий бульон, насильно влитый меж губ, слишком слабых, чтобы протестовать. Но один раз это была игла шприца, пронзившая плоть до самой кости, и…
А прошлой ночью!
О, прошлой ночью!
Распахнув дверь на балкон, она стояла обнаженной в прохладноватом рассветном полумраке, вдыхая ни с чем не сравнимый запах океана. Посмотрев вниз, она заметила скрюченную букашку с красным пятном, в которой угадывался доктор Мэрфи, и почувствовала чисто детскую радость, которую извечно испытывают люди, когда им удается незаметно подсмотреть за своими ближними. В своем воображении — очень живом и постоянно работающем — она поднялась на балюстраду балкона и окликнула его сладким голосом Цирцеи, нежным, но повелительным, как у Саламбо, командующей варварами. Он двинулся к ней, карабкаясь вверх по камням, и вдруг оказался в комнате, беспомощно распростертый на кровати и связанный по рукам и ногам.
Она наклонилась над ним (опять же в воображении). Несколько раз провела пышной грудью по его лицу.
— Ну, — прошептала она, — ражве я вам не нравлюшь? Что-нибудь не так, доктор?
Она дрожала от наслаждения. Затем картина сменилась. Теперь уже она лежала связанная и беспомощная, а доктор склонялся над ней. А если она была беспомощна… если женщина беззащитна, как она может?.. К горлу подкатила тошнота. Ее воображение, живое и деятельное, не решалось идти дальше.
Опустившись на кровать, она зажгла сигарету. Постаралась рассуждать разумно и все же проскользнуть в ту запретную дверь, которая резко и безжалостно захлопывалась у нее перед носом всякий раз, когда она пыталась ее приоткрыть… С этим доктором проблем не будет. Доктора всегда вели себя хорошо. Ведь не кто иной, как доктор, был так добр к маме, когда все остальные от нее отвернулись. Да полно. Доктора тоже были разные.
Нет, доктора были хорошие.
Она встала под тепловатую воду, а потом вывернула холодный кран до упора, подставив под ледяную воду крутой изгиб бедер и ягодиц. Она уже столько раз стояла под холодным душем, и это всегда помогало; без него ей пришлось бы совсем туго. Однако этим утром такой процедуры было явно недостаточно.
Еще полчаса назад она чувствовала себя отдохнувшей и счастливой, готовой на все. Теперь же радость ушла, оставив ее наедине с никогда не утихавшим, неутолимым голодом, и от спокойствия не осталось и следа.
Это он виноват! Всегда во всем виноваты они! Это они погубили маму, мерзкие, злобные, грязные твари. Они ее убили, вечно чего-то требуя и не давая ничего взамен…
Мисс Бейкер облачилась в чистую белую форму, белоснежные чулки и туфли без единого пятнышка. Со странным блеском в глазах приколола к своим темным и блестящим, тщательно расчесанным волосам белую шапочку с голубой окантовкой.
То, что произошло ночью, — только начало. Просто небольшая разминка. Во всем виноват он и…
А зачем ждать до вечера? Смены в клинике не имели четкого разграничения. Их начало и конец часто смещались, особенно по утрам. Персонал еле передвигал ноги, задумчиво и подолгу пил кофе. Правда, после дежурства исчезали сразу, но приходили с опозданием или чисто номинально. Шесть часов утра могло означать и шесть пятнадцать, и шесть тридцать.
Ничего страшного в этом не было. Пациенты, плохо спавшие ночью, к утру изматывались и засыпали. Те же, кто спал хорошо, вполне могли подождать со своими надобностями. Ведь если возникала какая-то реальная проблема, ее быстро, пусть и несколько сонно, разрешали.
У пациента судороги? О господи, опять! Ну, дайте ему паральдегид — две унции. Паральдегид внутрь, АКТГ — внутривенно.
Пациент в коме? Кофеин, бензидрин, кислород.
У пациента остановилось сердце? Никотиновая кислота. Ткни ему палец в зад.
Пациент буйствует? Гиоксин, успокоительные.
А потом?..
Потом ничего. Это все, братец. Мы только посыпаем раковую опухоль тальком. Бейся в судорогах, если уж тебе так суждено. Оставайся в своей коме. Пусть твое сердце трепещет и останавливается. Ты не умрешь, во всяком случае не сейчас; может быть, спустя несколько часов, дней, недель. Большие разноцветные змеи обовьют твое тело, лениво поползут из глаз, ушей, носа и рта. Ты будешь метаться по комнате, крича, царапаясь и нанося удары, и наконец сердце твое остановится, глаза остекленеют, а тело нальется свинцом. И тогда ты умрешь — нет, не совсем так. Будешь медленно умирать. Агония продлится недолго, брат. Подумай! Не больше недели. И все будет кончено… до следующего раза.
Но возвратимся к Лукреции Бейкер, дипломированной медсестре. В клинике по-прежнему было тихо, когда она, крадучись, вышла из своей комнаты. В холлах никого не было. Она прислушалась, затаив дыхание, но до нее доносился лишь приглушенный стук из кухни, где хозяйничала Жозефина. Она бесшумно закрыла дверь.
В этом крыле находились только три комнаты: ее собственная, рентгеновский кабинет с диатермией и комната номер 4. Быстро пройдя через холл, рифленый резиновый пол которого заглушил ее шаги, она чуть помедлила перед тяжелой дубовой дверью с никелированным номером. Потом отодвинула задвижку — с внутренней стороны запоров не было — и навалилась всем телом на дверь.
Войдя, она оставила дверь приоткрытой, подложив под нее небольшой деревянный брусок, который принесла с собой. Это позволит ей услышать шаги и быстро уйти, если кто-нибудь станет подниматься по лестнице. О нем можно было не беспокоиться. Он не сможет позвать на помощь.
В комнате не было окон. Стены и пол были обиты ватой и затянуты холстом. Единственной мебелью был низкий стол, прикрученный болтами к полу.
На столе лежало нечто продолговатое, обернутое влажными белыми простынями и стянутое ремнями, которые лишали его возможности двигаться. Мисс Бейкер осмотрела ремни и на мгновение нахмурилась. Кто-то успел их перетянуть. Ох уж этот Джадсон! Он не… Но им вряд ли придет в голову. С чего бы им ее заподозрить?
Она опустила глаза на забинтованную голову, лежащую на подушках вровень с коконом из простыней. Глаза у Ван Твайна были открыты. Он, не мигая, уставился на нее пустым, неосмысленным взглядом. Потом вдруг моргнул, и что-то забрезжило в пустоте.
Он узнал ее. Он вспомнил, что она сделала. Но вряд ли он запомнит это надолго; во всяком случае, сейчас он бессловесен, как новорожденный младенец.
Да он и вправду был младенцем. Большим, старым, противным, беспомощным младенцем. Даже говорить не может, гадкая ленивая тварь!
В глазах у него появился ужас. Веки поползли вверх, все больше открывая белки. Они дико вращались. Губы подергивались, рот открывался и закрывался — совершенно беззвучно.
Мисс Бейкер весело рассмеялась.
Вынув из кармана свернутое полотенце — да, да, она хорошо подготовилась, — она заткнула Ван Твайну рот. Он попытался вцепиться в него зубами, но ей было известно, что делать в таких случаях. Она сдавила ему пальцами нос, полностью зажав ноздри. Он начал задыхаться.
— Так тебе и надо, гнушная тварь! — прошептала мисс Бейкер. — Дурак, вот ты кто! Ленивый, дрянной, глупый мужик! Даже имени швоего не жнаешь, да?
Сделав над собой усилие, она отпустила его нос. Дивное ощущение в чреслах становилось все острее, приближаясь к своему пику, и через несколько секунд — о господи, еще чуть-чуть! — она… Но этих нескольких секунд ей не хватило. Это мерзкое глупое существо стало задыхаться.
Она смотрела на лежащего, теперь сама чистота и невинность, думая о собственном удовольствии лишь как о стимуле, необходимом для работы, которую предстояло проделать.
— Шкажи, как твое имя, — тихо приказала она. — Ешли не шкажешь, как тебя жовут, мне придется…
Она немного подождала. Потом сдвинула вниз полотенце и потянулась к его носу.
— Отлично. Тогда мне ничего другого не оштаетша, как…
Он опять стал задыхаться. И снова тело мисс Бейкер залила горячая волна наслаждения.
— Шкажи мне, — тяжело выдохнула она (ведь ей приходилось дышать за двоих), — шкажи мне швое имя.
В мозгу у Ван Твайна бешено завертелись миллионы несвязных образов; они толпились в поисках выхода из глубин помутненного сознания. Они пробивались в никуда. В бесформенную первобытную пустоту — выход был потерян, и теперь им некуда было деваться. Неуправляемые и неприкаянные, они боролись в одиночку и вопили, требуя команды; и все же постепенно в недрах этого хаоса рождался какой-то порядок — что-то похожее на сверххаос.
— Имя?
Он сделал усилие, и образы обступили его, возвращаясь из небытия.
Xa…xa…xa-ха ву-у-у-у-а…
— Имя?
Имя, предметы, слова. Его рассудок выбивался из сил.
Ха…ха…ха… к-о-т человек. К-О-Т Человек?
— Имя?
Ничего не стоящая, пустая, многозначительная бессмыслица.
Ха…ха…ха… мой сладкий милый чудный дорогой мамочкин малыш нуударъменя чертовсноб папочка ПАПОЧКА? что ты со мной делаешь я сказал разве я что ты о себе воображаешь раз денег до хрена то все можешь.
— Имя?
Все, все, что он помнил, слилось в дикую неразбериху.
Умножаем диаметр на «пи» и получаем ну как вы это получите если по закону Сократа земля весит шесть секстиллионов четыреста пятьдесят квинтиллионов тонн и у тебяничегонеполучится брат и если верить теории Мальтуса говорите громче ГОВОРИТЕ ГРОМЧЕ!
— Имя!
Имя не имело значения, важно было другое.
Хамфван хамптидампти Хамфвантвайтретий ХАМФРИ ВАН ТВАЙН Третий конечно конечно вас так зовут а я Генрих Восьмой я мистер Бог а это мой старший сынок Иисус давайте будем благоразумны сержант я действительно если только смогу позвонить.
— Имя?
Было жарко, и надо было что-то с этим делать.
Нунуну НУ, ДУМАЙ, ХАМПИ, МАЛЫШ. Ты хочешь, чтобы тебя подвесили за твое хозяйство, за то, что от него осталось? Тогда лучше давай загибайся, туда тебе и дорога. Ты хочешь остаться с…
Яйцами?
Все еще болят? Эта маленькая сучка.
ЯЙЦА?
Помнишь еще о них. Да? А почему бы и нет? Ха-ха. Как можно об этом забыть?
Маленькое тело мисс Бейкер расслабилось. Глаза потеряли лихорадочный блеск, а дыхание стало ровным. Простыни были закручены туго. Ужасно туго. Усталая, но счастливая, она отошла от стола и нагнулась, чтобы вынуть брусок из-под двери. И тогда это случилось.
— Яйца! — завопил Хамфри Ван Твайн Третий. — Яйца, яйца, ЯЙЦА!
Мисс Бейкер вскочила, ударившись головой о косяк. В смятении она сделала несколько шагов к столу. Снова подбежала к двери. Почему… как он смог? Мерзкий, отвратительный тип, теперь ей из-за него влетит, а ведь она ничего плохого не делала, просто попыталась…
Он продолжал выкрикивать это ужасное слово. Орал благим матом, и казалось, конца этому не будет.
Она выхватила брусок, протиснулась сквозь медленно закрывающуюся дверь и бросилась вниз по лестнице. Она едва успела заскочить к себе в комнату, когда доктор Мэрфи и Руфус тяжело протопали наверх. Испуганно прислонившись к двери, она услышала, как из открывшейся двери комнаты номер 4 снова вырвался крик.
Они все узнают, в ужасе подумала она. Он все узнает. Стены комнаты не пропускали звуков. Он поймет, что туда кто-то заходил.
Но может быть… надо попробовать… возможно, он и не догадается. О Господи, сделай так, чтобы он не догадался!
Время шло. Они, наверное, говорили о ней, решали, что с ней делать? Потом она услышала, как открылась дверь комнаты номер 4, и, распахнув свою, уверенно вышла в холл.