В этот миг им так не терпелось поколотить меня, что я почувствовал, как волна безысходности выплеснулась из руки Лежницкого и ударила меня по лицу так же, как била по глазам лампа-вспышка. Они сидели рядом со мной, положив руки на колени, покачиваясь, – Лежницкий на мускульном ходу поршня, а О’Брайен – трясясь, как выброшенная на берег морская медуза.
– Повтори-ка это еще разок, и я уделаю тебя рукояткой пистолета, – сказал Лежницкий. – Тебя предупредили.
– Нечего угрожать мне, приятель.
– Проехали, – сказал Робертс, обращаясь к нам. – Кончайте.
Я откинулся на спинку сиденья, сознавая, какую опасность на себя навлек. Теперь адреналин бушевал в их крови, как чернь в часы бунта.
Остаток пути мы ехали молча. Их тела были так перегреты яростью, что моя кожа получила нечто вроде ожога, как бывает, если пересидишь под ультрафиолетовой лампой.
Опознание в морге заняло лишь несколько минут. Мы прошли по коридору, смотритель шел впереди, отпирая одну дверь за другой, и очутились в помещении, где на столах из нержавеющей стали лежали под простынями два трупа и стояли холодильники, в которых держат тела. Свет был цвета китовьего подбрюшья, ненатуральная белизна флюоресцентных ламп, и здесь царило какое-то новое молчание, мертвая тишина, некая полоса пустоты без всяких отголосков событий, оставшихся позади, мертвая тишина пустыни. В носу у меня свербило от запахов антисептика и деодоранта и того, другого запаха – вялого запаха бальзама и фекальных вод, прокладывающего себе путь в спертом воздухе. Мне не хотелось глядеть на Дебору. Когда откинули простыню, я бросил лишь беглый взгляд, и все же явственно увидел открытый глаз, твердый, как мрамор, мертвый, как глаз мертвой рыбы, – ее прекрасное лицо распухло, красота навеки исчезла.
– Пойдемте отсюда, – сказал я.
Смотритель вернул простыню на место профессиональным поворотом запястья, рассчитанным, чуть небрежным, но неторопливым, не без некоторой церемонности. Ему была присуща та же несимпатичная угрюмость, какая бывает у уборщиков в мужских туалетах.
– Доктор прибудет через пять минут, – сказал он. – Вы подождете?
– Передайте ему, пусть позвонит нам в участок, – сказал Лежницкий.
На столе в углу, в конце этого большого помещения, я увидел миниатюрный телевизор, размером не больше настольного радиоприемника. Звук был приглушен, изображение то ярко вспыхивало, то гасло, то вспыхивало опять, и у меня возникла бредовая мысль, будто оно беседует с неоновыми лампами и они отвечают ему. Я был в полуобморочном состоянии. Когда мы прошли коридорами и покинули госпиталь, я наклонился и попытался проблеваться – но только почувствовал вкус желчи во рту, да подарил фотографу еще один снимок.
По дороге все опять молчали. Какой бы участи Дебора ни заслужила, этот морг был для нее неподходящим местом. Я стал размышлять о собственной смерти и о том, как моя душа (когда-нибудь в грядущем) будет пытаться подняться и вырваться из мертвого тела. В этом морге (ибо видение моей смерти явилось ко мне там) нежные составляющие моей души задохнулись под парализующим воздействием дезодорантов, а надежда угасла в диалоге между неоновыми лампами и телевизором. Я впервые ощутил собственную вину. Было преступлением отдавать Дебору в морг.
У входа в участок толпилось еще больше репортеров и фотографов, и снова они закричали и заговорили все разом.
– Это он ее пришил? – заорал один.
– Вы его сцапали? – добивался другой. – Что же это, Робертс, что же это было?
Они пошли следом за нами, их остановили лишь на пропускном пункте, где какой-то полисмен восседал у расчерченного на квадраты табло, которое всегда напоминало мне о трибунале (хотя до сих пор я видел такое только в фильмах), и вот мы очутились в чрезвычайно большом помещении, может, шестьдесят футов на сорок, стены которого до уровня глаз были выкрашены в функционально зеленый цвет, а выше – в столь же функционально коричневатый, краска выцвела, а местами облупилась, потолок же состоял из грязно-белых, восемнадцатидюймовых в поперечнике плит, каждая из которых была украшена цветком, который, по мнению его изготовителя, жившего в девятнадцатом столетии, должен был изображать собой геральдическую лилию. Кругом стояли столы, штук двадцать, и, кроме того, в помещении было два маленьких бокса. Робертс остановился в дверях между пропускным пунктом и этой комнатой и сделал короткое заявление для прессы:
– Мы вовсе не задерживаем мистера Роджека. Он просто помогает нам, согласившись прийти сюда и ответить на наши вопросы. – После чего захлопнул у них перед носом дверь.
Робертс подвел меня к столу, и мы сели. Он достал какое-то досье и заполнял его в течение пары минут. Затем поднял на меня глаза. Мы опять остались вдвоем, – Лежницкий и О’Брайен куда-то исчезли.
– Вы заметили, – сказал Робертс, – что я оказал вам сейчас услугу?
– Заметил.
– Ладно, но меня от этого просто воротит. Терпеть не могу таких вещей. И Лежницкий с О’Брайеном, кстати, тоже. Должен сказать вам: Лежницкий превращается в зверя, когда дело доходит до такого материала. Он убежден, что вы ее убили. Он думает, что вы сломали шейный позвонок шелковым чулком. И надеется, что вы сделали это за пару часов до того, как выкинули ее из окна.
– Почему?
– Потому что, друг мой, если она провалялась там парочку часов, вскрытие это покажет.
– Что ж, тогда победа за вами.
– О, у нас достаточно предпосылок для победы. Я еще кое-что почуял, я знаю, что вы путаетесь с этой немочкой, со служанкой. – Его твердые синие глаза буравили меня. Я выдерживал его взгляд, пока мои глаза не начали слезиться. И лишь тогда он посмотрел в сторону. – Вам еще повезло, что никто серьезно не пострадал, когда столкнулись пять машин. Если бы кого-нибудь убило, да мы смогли бы навесить на вас смерть вашей жены, газеты представили бы вас злодеем почище Синей Бороды. Скажем, если бы погиб ребенок.
И правда, над этой стороной дела я почему-то не задумывался. Ведь я вовсе не собирался устраивать на улице свалку из пяти машин.
– Так что, знаете ли, – продолжил он, – вы отнюдь не в самом безнадежном положении. Но вы именно в том положении, когда необходимо принять решение. Одно из двух. Если вы сознаетесь в содеянном – простите, если задел вас, – но сможете привести в качестве смягчающего обстоятельства факты или факт измены со стороны вашей жены, то хороший адвокат сумеет добиться для вас двадцатилетнего срока. Что, как известно, на практике означает двенадцать лет, а может быть сведено и к восьми. Мы поможем вам, мы объявим, будто признание сделано вами добровольно. Мне придется объяснить ваше молчание на протяжении нескольких первых часов, но я скажу, что вы были в состоянии шока. Я и словом не обмолвлюсь о той херне, которую вы мне несли. И выступлю на суде свидетелем защиты. С другой же стороны, если вы будете запираться до тех пор, пока мы не соберем все изобличающие вас улики, и только тогда признаетесь, вы получите пожизненное заключение. Что означает, что даже в самом лучшем случае вы выйдете на свободу не раньше чем через двадцать лет. Ну а если вы будете стоять на своем и бороться до конца, мы вас одолеем и дело кончится электрическим стулом. Вам обреют наголо голову и угостят вашу бессмертную душу хорошим зарядом электричества. Так что посидите-ка да подумайте. Подумайте об электрическом стуле. А я позабочусь о кофе.
– Сейчас глубокая ночь, – сказал я. – Не пора ли вам отправляться домой?
– Я пошел за кофе.
Мне было жаль, что он оставил меня в одиночестве. Как-то легче было, когда он сидел тут. А сейчас мне не оставалось ничего другого, кроме как размышлять над тем, что он сказал. Я пытался прикинуть, сколько времени прошло между тем мигом, когда я понял, что Дебора мертва, и тем, когда ее тело упало наземь на Ист-ривер-драйв. Никак не менее получаса. А может быть, и час, и даже полтора. Когда-то я разбирался в анатомии, но сейчас никак не мог вспомнить, как долго клетки мертвеца остаются нормальными и когда они начинают разлагаться. И, должно быть, пока я сидел здесь, они уже производили вскрытие. Свинцовая тяжесть лежала у меня в желудке, та же бездонная тоска, какую я обычно испытывал, не видя Дебору неделю-другую и вдруг, по внезапному порыву, начиная ей названивать. Тяжко было сидеть и дожидаться Робертса еще и потому, что то безжалостное отсутствие милосердия, в зависимость от которого я попал с Деборой (как от спиртного, способного унять страх у меня в желудке), теперь было обещано мне следователем. Я знал, что они, скорее всего, наблюдают за мной и что мне следует оставаться на месте. Знал, что, едва я встану, мое волнение выдаст себя в каждом жесте, в каждом шаге, и все же не был уверен в том, что у меня хватит воли оставаться неподвижным: несколько часов подряд я палил из всех орудий, и склад моих снарядов был уже почти пуст.
Я заставил себя переключиться и стал осматривать помещение. Детективы вели допросы за четырьмя или пятью столами. Какая-то старуха в потрепанном пальто деловито рыдала за соседним столом, а откровенно скучающий детектив барабанил карандашом по столешнице, ожидая, когда она образумится. Чуть подальше здоровенный негр с расквашенным лицом отрицательно тряс головой в ответ на каждый вопрос, а из бокса доносился, как мне показалось, голос Руты.
И тут в другом конце комнаты я увидел златокудрую женскую головку. Это была Шерри. Она была здесь с дядюшкой и с Тони, ее спутники о чем-то горячо спорили с Лежницким и еще двумя детективами, которых я раньше не видел. Я находился тут уже добрых четверть часа, но не видел ничего, кроме лица Робертса. Только сейчас я услышал, какой тут стоит шум: протесты и обвинения, и настойчивые, как выстрелы, голоса полицейских сливались в единый хор, и я мог бы, пожалуй, ускользнуть сейчас в некое преддверие сна, в котором мы все плыли бы по морю грязи, окликая друг друга под грохот крушения о рифы под темной луной. Голоса словно состязались друг с другом, дядюшка в другом конце комнаты заговорил запинающимся и всхлипывающим голосом, старуха за соседним столом зарыдала еще громче, голос Руты тут же подцепил что-то пронзительное в рыданиях старухи, а негр с расквашенным лицом почти затараторил, качая головой в джазовом ритме, который он извлек из всеобщего гама. Мне казалось, что я заболеваю, у меня возникло ощущение, будто меня куда-то тащат в железной хватке моей памяти, будто я изменяю сейчас всем счастливым мгновениям, которые были у меня с Деборой, и прощаю ей каждый сгусток моего гнева в те часы, когда она умела посмеяться надо мной. Мне казалось, что я прощаюсь даже с той ночью на итальянском холме и с моими четырьмя немцами, да, я ощущал себя существом, которое страх загнал в некое пограничье меж землей и водой (страх, вобравший в себя опыт тысячи поколений), – оно цепляется когтями за что-то твердое, выкарабкивается из моря на сушу, и инстинкт ведет его на гребень предстоящей мутации, и отныне оно будет чем-то иным, может быть, лучшим, а может, и худшим, но никогда уже более тем, кем оно было по ту сторону этого мгновения. Мне казалось, что я угодил в провал во времени и становлюсь совсем иным человеком. Наверное, в эти минуты я был очень болен.
Ко мне приблизилось чье-то лицо.
– Зачем вы убили ее? – спросил Лежницкий.
– Я не убивал.
Вид у него был сейчас куда более довольный, чем раньше. Узкое лицо расслабилось, и в глазах заиграли искорки жизни.
– Знаете, приятель, – ухмыльнувшись, сказал он, – вы заставили нас как следует потрудиться.
– Я жду кофе.
– Думаете, что хорошо сострили? – Он сел верхом на стул, опершись грудью на спинку, и наклонился ко мне так близко, что я почувствовал чугунную усталость его дыхания и запах гнилых зубов, – он вовсе не стремился ошарашить меня, он просто действовал как букмекер, который сообщает вам хорошие новости о лошадке, на которую вы поставили, в то время как запах у него изо рта подсказывает вам, что новости на самом деле плохие.
– Послушайте, вы помните Генри Стилза?
– Вроде бы, помню.
– Наверняка помните. Мы раскололи парня прямо здесь в участке, вот за этим столом, – и он указал на стул, похожий на все остальные. – Бедняга Стилз. Двадцать три года в тюрьме в Даннеморе, а когда его выпустили, он сразу же связался с какой-то толстухой в Квинсе. И через шесть недель убил ее кочергой. Теперь вспомнили? Когда мы его сцапали две недели спустя, он успел укокошить еще парочку толстушек и трех лидеров. Но мы об этом ничего не знали. Мы взяли его за первую. Патрульный полицейский заметил, как он входит в какой-то дом на Третьей авеню, задержал его, опознал и привез сюда. И мы принялись его расспрашивать, чтобы освежить ему память, а он вдруг возьми да и скажи: «Принесите мне пачку „Кэмел“ и пинту ликера, и я расскажу вам все». Мы принесли ликер, и он задал нам жару. Шесть убийств. Ровно половина самых гиблых дел по Нью-Йорку за последние две недели. Феноменально. Невозможно себе представить. Старый рецидивист с эдакими миленькими привычками. – Лежницкий поцокал зубом. – Так что, если вы заговорите, я дам вам бутылку шампанского. Может, и на вас висят шесть убийств?
Мы расхохотались. Я давно уже пришел к выводу, что все женщины по своей натуре убийцы, а теперь понял, что все мужчины – сумасшедшие. Лежницкий жутко нравился мне – и это тоже было признаком болезни.
– Почему вы не сказали, что вы герой войны? Что у вас «Крест за боевые заслуги»?
– Боялся, что вы отберете его.
– Поверьте, Роджек, я никогда не стал бы так обращаться с вами, если бы знал об этом. Я решил, что вы просто очередной поганый плейбой.
– Я на вас не в обиде.
– Вот и хорошо. – Он огляделся по сторонам. – Вы выступаете по телевизору? – Я кивнул. – Вам стоило бы вытащить нас на экран. Уж я-то мог бы кое-что рассказать, разумеется, с разрешения начальства. У каждого преступления есть своя логика. Понимаете, о чем я говорю?
– Нет.
Он закашлялся долгим сухим кашлем игрока, просадившего уже все свое тело, кроме одной-единственной извилины в мозгу, которая подсказывает ему, на что ставить.
– Полицейский участок – местечко довольно нервное. Вроде Лас-Вегаса. И каждый раз знаешь, какая тебе предстоит ночка. – Он еще раз кашлянул. – Порой мне кажется, что этим городом правит какой-то демон или маньяк. И он устраивает занятные совпадения. Например, ваша жена выбрасывается из окна. Из-за рака, как вы утверждаете. Но из-за того, что она упала, пять машин попадают в аварию на Ист-ривер-драйв. И кто же сидит в одной из этих машин? Дядюшка Гануччи. Эдди Гануччи, вы о нем, конечно, слышали.
– Он из мафии?
– Он крестный отец. Из самых главных в стране. И вот мы получаем его на блюдечке. У нас уже два года есть постановление Верховного суда о его аресте, но он то в Лас-Вегасе, то в Майами, и только пару раз в году тайком прокрадывается сюда. И вот сегодня мы его берем. И знаете почему? Потому что он суеверен. Племянник уговаривал его выйти из машины и скрыться в толпе. Но нет, он никуда не пойдет. Перед ним на дороге лежит мертвая женщина, и она проклянет его, если он от нее сбежит. В свое время он наверняка убил никак не меньше двадцати человек, он стоит сто миллионов, но он боится, что его проклянет мертвая дама. Это скверно отразится на его раковой опухоли, сказал он племяннику. И посмотрите, что получается: у вашей жены, если вам верить, был рак, а дядюшка Гануччи прогнил от него насквозь. То-то и оно. – Лежницкий засмеялся, словно извиняясь за слишком быстрый ход своих мыслей.
– Теперь понимаете, почему я так круто за вас взялся? Как только мне сообщили, что к нам в руки попал Гануччи, мне не хотелось попусту тратить на вас время.
– А что это за девица? – спросил я. – Кто она?
– Шлюха. Племянничек держит ночной кабак, и она поет там. Самая настоящая шлюха. Путается с черномазыми. – И он назвал имя негритянского певца, пластинки которого я слышал уже несколько лет. – Да-да, Шаго Мартин, с ним-то она и путается. Стоит дамочке покрасить волосы в белый цвет, и она сразу находит себе здоровенного черного кобла.
– Красивая девица, – сказал я. Ее волосы не казались мне крашеными, разве что немного обесцвеченными.
– Вы нравитесь мне все больше и больше, мистер Роджек. Как бы мне хотелось, чтобы вы не убивали своей жены.
– Ладно, – сказал я, – вот мы и приехали обратно.
– Неужели вы думаете, что мне приятно демонстрировать свои профессиональные навыки на человеке, награжденном «Крестом за боевые заслуги»? Мне хочется просто забыть о том, что вы ее убили.
– А если я попробую доказать вам, что не убивал ее?
– Да хоть приведи они сюда самого Господа Бога… – Он запнулся. – Никто не говорит здесь правду. Это просто невозможно. Здесь сам воздух пропитан ложью.
Мы помолчали. Сейчас в этой комнате говорил только негр с расквашенной физиономией:
– Но послушайте, чего мне было искать в этой винной лавке? У нее есть хозяин, то есть она под охраной. А я не суюсь туда, где есть охрана.
– Офицер полиции, задержавший вас, – отвечал ему следователь, – застал вас прямо в лавке. Вы ударили владельца, опустошили кассу, и тут-то вас и схватили.
– Херня! Вы меня спутали с каким-то другим парнем. Никакой легавый не отличит одного ниггера от другого. Вы меня спутали с каким-то другим ниггером, которого тоже уделали.
– Пошли-ка в бокс.
– Я хочу кофе.
– Ты получишь кофе, когда подпишешь протокол.
– Дайте мне подумать.
И они замолчали.
Лежницкий положил руку мне на плечо:
– Дело оборачивается для вас весьма скверно. Ваша немочка раскололась.
– А в чем ей признаваться? В том, что я разок прижал ее в холле?
– Роджек, у нас есть чем взять ее. И сейчас ей своя рубашка ближе к телу. Она не знает, убили вы жену или нет, но допускает, что могли убить. Начала допускать это после того, как наш женский персонал ее раздел. И эксперт почуял запах. Эту немочку трахали сегодня ночью. Мы ведь можем заняться и вами, можем обследовать вас и установить, что это делали именно вы. Хотите?
– Не думаю, что вы окажетесь правы.
– В ее постели нашли мужской волос. Не с головы. Мы можем проверить, не ваш ли он. Разумеется, если вы готовы помочь нам. Для этого достаточно выщипнуть у вас несколько волосков. Вы готовы на это?
– Нет.
– Тогда признайтесь, что трахнули эту немочку сегодня ночью.
– Не понимаю, какое она имеет отношение к моему делу. Связь со служанкой едва ли достаточный повод для убийства жены.
– Оставим эти неприятные детали, – сказал Лежницкий. – Я хочу вам кое-что предложить. Наймите лучшего адвоката в городе, и через полгода вы выйдете на свободу. – В эту минуту он походил скорее на старого мошенника, чем на лейтенанта полиции. В его чертах проступила двадцатипятилетняя практика общения с карманниками, медвежатниками, грабителями и убийцами, и каждого из них в конце концов ожидала маленькая уютная камера. – Роджек, я знаю человека, в прошлом военного моряка, жена сказала ему, что давала всем его приятелям, и он убил ее молотком. До суда его содержали под стражей, но адвокат его вытащил. Аффект, убийство в состоянии аффекта. И теперь он разгуливает на свободе, и дела у него сейчас куда лучше, чем у вас с вашим якобы самоубийством. Потому что даже если вам удастся отвертеться – а это вам не удастся, – вам все равно не поверят, что вы ее не убивали.
– Почему бы вам не пойти ко мне в адвокаты?
– Пораскиньте мозгами. А мне пора проведать дядюшку Гануччи.
Он направился в другой конец комнаты, и я проводил его взглядом. Старик поднялся навстречу Лежницкому и пожал ему руку. А затем они склонили головы друг к другу. Кто-то из них, вероятно, прошептал на ухо другому какую-то шутку, потому что оба тут же расхохотались. Я заметил, что Шерри смотрит на меня, и, поддавшись внезапному порыву, махнул ей рукой. Она весело ответила на мой жест. Мы были похожи на новичков-студентов, увидевших друг друга у разных регистрационных стоек.
Подошел полисмен с кофейником и налил мне кофе. И тот же негр заорал:
– И мне чашку, и мне!
– Заткнись, – сказал ему полисмен. Но следователь, допрашивающий негра, подозвал полисмена.
– Этот черномазый в хлам пьян, – сказал он. – Налей и ему тоже.
– Не хочу я вашего кофе, – сказал негр.
– Хочешь. Разумеется, хочешь.
– Нет, не хочу. У меня от кофе мурашки.
– Выпей чашку. Хоть чуток протрезвеешь.
– Не хочу кофе. Чаю хочу!
Следователь застонал.
– Пошли-ка в бокс, – сказал он негру.
– И не подумаю.
– Пошли в бокс, и там получишь кофе.
– Не надо мне кофе!
Следователь что-то прошептал ему на ухо.
– Ладно, – сказал негр, – пошли.
Рыдавшая старуха, вероятно, уже подписала протокол, потому что ее нигде не было видно. И вообще поблизости никого не было. А я прокручивал перед собой кинохронику из зала суда. Адвокат спрашивает взволнованным и проникновенным голосом: «Итак, мистер Роджек, что же сказала вам ваша жена?»
– «Хорошо, сэр, отвечу, она говорила о своих любовниках и о том, что они самым лестным образом сравнили ее действия во время акта с сексуальной практикой последней… из мексиканского борделя». – «А что вы, мистер Роджек, имеете в виду говоря о последней?..» – «Что ж, сэр, речь идет о бордельной обслуге самого низкого ранга, о той, что совершает такие действия, которые ее товарки из соображений относительной стыдливости не желают исполнять». – «Понимаю вас, мистер Роджек. И что же вы сделали?» – «Не знаю. Не могу вспомнить. У меня бывают провалы в сознании, еще со времен войны. И тут был такой провал в сознании».
Легкая тошнота, схожая с той печалью, с какой мне пришлось бы просыпаться каждое утро на протяжении многих лет, шевельнулась у меня в груди. Если я соглашусь на убийство в состоянии аффекта, мы с Лежницким станем братьями, мы будем мысленно присутствовать на похоронах друг у друга, будем в ногу шагать по вечности. И все же искушение было очень велико. Ибо у меня в груди и в желудке вновь образовалась пустота. И я не знал, смогу ли вынести это. Ведь они снова и снова станут допрашивать меня, будут говорить мне правду и заведомую ложь, будут держаться то дружелюбно, то недружелюбно, и все это время мне придется вдыхать воздух этой комнаты с его сигаретным и сигарным дымом, пахнущий плевательницами и кофе, немного похожий на тот, что вдыхаешь в общественных туалетах, в прачечных, на городских свалках и в морге, я буду глядеть на темно-зеленые стены и грязно-белые потолки, буду слушать их приглушенные голоса, буду открывать и закрывать глаза под жгучим светом электрических ламп, я буду жить в тоннеле метро, десять или двадцать лет в тоннеле метро, а по ночам, не зная, чем заняться, буду мерить шагами каменные квадратные футы моей тюремной камеры. И умру от бесконечного оцепенения и задохнувшихся надежд.
Или же я проведу год за сочинением апелляций, проведу последний год своей жизни в железной клетке, чтобы однажды утром войти в помещение, уже готовое для уничтожения, жалкий, проигравший, страшащийся тех странствий, что мне, возможно, еще предстоят, я выйду оттуда раздавленным, расплавленным, взорвавшимся собственным криком, – выйду на длинную дорогу смерти, уходящую куда-то вниз вдоль бесконечных каменных стен.
И тут я чуть было не решился. Казалось, я вот-вот позову Лежницкого и спрошу у него имя адвоката, а потом высуну язык, как некий бурлескный символ заключенного нами союза, закачу глаза и скажу: «Видите, Лежницкий, я совершенно спятил». Да, я действительно едва не решился на это, и если все же не решился, то лишь потому, что у меня не было сил закричать так громко, чтобы меня услышали в другом конце комнаты, не мог же я выказать себя слабаком перед этой прелестной блондинкой, и я снова откинулся в кресле и стал ждать возвращения Лежницкого, в который раз за эту ночь понимая, как скверно чувствовать себя опустошенным и апатичным, очень больным и очень старым. Я никогда не понимал, почему многие старики, чувствуя отвращение в дыхании каждого, кто смотрит на них, все же судорожно цепляются за свое унылое и безрадостное существование, заключая сатанинскую по своей сути сделку с каким-нибудь медицинским снадобьем: «Сохрани меня от Господа моего хотя бы еще чуть-чуть». Но теперь я понял их чувства. Ибо во мне вдруг проснулась чудовищная трусость, которая была готова заключить мир на любых условиях, была готова публично надругаться над памятью моей жены, с которой я прожил почти девять лет, и злобно насмехаться над моим разумом, крича, что я совершенно спятил и что самые светлые мои мысли не стоят ни гроша, высосаны из пальца, мною же и перевраны, и оскорбительны для всех остальных. Ах, как мне хотелось выпутаться, ускользнуть из ловушки, которую я сам себе и подстроил, и я бы, конечно, сдался, если бы моей трусости достало решимости перекинуть звук моего голоса из конца в конец этой комнаты. Но решимости не хватило, вернее, хватило лишь на то, чтобы впечатать мои ягодицы в сиденье кресла и приказать мне ждать, парализовав мою волю.