Она стояла в дверях и ждала его, когда он подъехал и вышел из машины. На одной руке у Эрики сидел мальчик с круглыми щеками, неистово размахивающий руками. Позади, почти спрятавшись, стояла маленькая девочка с большим пальцем во рту, другая рука в гипсе висела на перевязи. Патрик все еще не знал, что заставило сестру Эрики спешно приехать, но, исходя из того, что Эрика рассказывала о своем зяте, и при виде гипса на руке маленькой девочки Патрик мог предположить, что случилось. Он не стал ничего спрашивать: Эрика сама расскажет, в чем дело, когда будет возможность. Он поздоровался со всеми троими по очереди, и с каждым особо: Эрика получила поцелуй в губы, Адриана Патрик погладил но щеке, а потом он сел на корточки, чтобы поздороваться с настороженной Эммой. Он взял ее здоровую руку и сказал:
— Привет, меня зовут Патрик. А тебя как зовут?
Ответ пришел после длительных раздумий.
— Эмма.
И палец опять оказался во рту.
— Ничего, она оттает.
Эрика передала Адриана Патрику и повернулась к Эмме.
— Мама и тетя Эрика должны немного поспать, так что Патрик приехал посмотреть за вами. Хорошо? Он мой друг, и он очень-очень добрый. А если ты будешь очень-очень послушной, то тогда может случиться так, что Патрик достанет тебе из холодильника мороженое.
Эмма подозрительно посмотрела на Эрику, но перспектива насчет мороженого показалась непреодолимым соблазном, и она неохотно кивнула.
— Ну, я оставляю их на тебя. Скоро увидимся. И уж будь добр, постарайся, я надеюсь застать их живыми на этом свете, когда проснусь.
Эрика поднялась по лестнице и исчезла, а Патрик повернулся к Эмме, которая по-прежнему подозрительно смотрела на него.
— Так, ну что ты скажешь: может, нам сгонять партию в шахматы? Нет? А как насчет того, чтобы съесть немного мороженого на завтрак? Так ты считаешь, это хорошо? О’кей. Последний, кто добежит до холодильника, получит вместо мороженого морковку.
Медленно, с трудом Анна выплывала из сна. Казалось, что она проспала сто лет, как спящая красавица. Открыв глаза, она сначала не поняла, где находится, а потом узнала обои в своей детской комнате, и реальность обрушилась на нее, как тонна гвоздей. Она резко встала.
— Дети!
Потом она услышала радостный голос Эммы с первого этажа и вспомнила, что Эрика обещала побыть с детьми, пока она спит. Анна опять легла, решив позволить себе поваляться еще несколько минут в теплой постели. Как только она встанет, тут же начнется день с множеством забот, так что еще несколько спокойных минут будут очень сладкими. Постепенно она поняла, что голос, который звучит сквозь смех Эммы и Адриана, не похож на голос Эрики. На одну леденящую страшную секунду она подумала, что приехал Лукас, но потом сообразила, что Эрика его скорее пристрелит, чем впустит в дом. У нее появились соображения насчет того, кто это мог быть, и она с любопытством подкралась к лестнице и посмотрела вниз сквозь прорези в деревянных перилах. В гостиной словно взорвалась бомба: везде валялась одежда Адриана, на полу из четырех стульев, одеяла и подушек была построена хижина, на столе лежали обертки от мороженого в таком количестве, что Анна искренне понадеялась на то, что большую часть все же употребил Патрик. Со вздохом она поняла, что даже в этом случае ей будет крайне трудно заставить свою дочь что-нибудь съесть на обед и ужин. Вышеупомянутая дочь скакала на плечах симпатичного темноволосого мужчины с теплыми карими глазами. Она смеялась, а Адриан, безусловно, разделял ее радость, лежа в одном подгузнике на одеяле в хижине. Но, глядя на них, можно было без колебаний утверждать, что самым довольным был Патрик, и в ту же самую секунду он навечно занял место в сердце Анны. Она встала из-за перил и слегка кашлянула, чтобы привлечь внимание троих разыгравшихся приятелей.
— Мама, погляди, у меня лошадка. — И Эмма продемонстрировала свою полную власть над лошадкой, поворачивая ее голову за волосы в разные стороны. Робкие протесты Патрика успеха не имели, потому что маленький диктатор не обращал на них внимания.
— Эмма, с лошадкой надо обращаться осторожно, а иначе ты больше не сможешь на ней кататься.
Это замечание вызвало некоторую задумчивость у всадника, и для пущей уверенности она похлопала Патрика здоровой рукой, чтобы убедиться в том, что еще не потеряла своих привилегий всадника.
— Привет, Анна. Давно не виделись.
— Да, действительно давно. Надеюсь, они не загоняли тебя вконец?
— Да нет, мы весело провели время. — Внезапно его лицо стало озабоченным. — Я был очень осторожен с ее рукой.
— Я в этом уверена. Я вижу, что она просто в восторге. А Эрика спит?
— Да, она мне показалась такой усталой, когда мы говорили утром по телефону, что я предложил заскочить и присмотреть за детьми.
— Да тебе памятник при жизни надо ставить.
— Хотя мы здесь немножко все перевернули. Надеюсь, Эрика не очень рассердится, когда проснется, и не подумает, что я саботажник и устроил у нее в гостиной террористический акт.
Анну очень развеселило его видимое огорчение. Похоже, Эрика уже прибрала его к рукам.
— Мы все приведем в порядок, но сначала мне нужна чашка кофе, как я чувствую. Ты, наверное, тоже хочешь?
Они пили кофе и разговаривали, как старые друзья. Путь к сердцу Анны лежат через детей, и было трудно не заметить обожание в глазах Эммы, увивавшейся вокруг Патрика, который просто отмахнулся, когда Анна попробовала урезонить ее. Когда Эрика часом позже спустилась вниз с заспанными глазами, Анна уже успела расспросить Патрика обо всем: начиная с того, какой у него размер ботинок, и заканчивая тем, почему он развелся. Когда он сказал, что должен уходить, девушки дружно запротестовали. Адриан наверняка бы к ним присоединился и сказал свое веское слово, если бы не спал без задних ног после обеда.
Как только они услышали звук отъезжающего автомобиля Патрика, Анна повернулась к Эрике и посмотрела на нее большими глазами.
— Бо-о-же, мечта любой тещи. А у него нет младшего брата?
Эрика в ответ только счастливо улыбнулась.
Патрик получил пару часов передышки, перед тем как приступить к делу, которым, как он понял, когда ворочался с боку на бок ночью в кровати, ему необходимо сегодня заняться. Иногда в работе полицейского, которую он выбрал для себя, бывали моменты, которых ему очень хотелось избежать. Он знал разгадку одного из двух убийств, но это его ничуть не радовало.
Патрик медленно съехал вниз по склону Сельвика к центру. Он желал оттянуть свой визит, насколько возможно, но дорога была очень короткой, и он приехал быстрее, чем ему хотелось. Он поставил машину на парковке у магазина Евы и прошел пешком последний отрезок. Дом стоял на самом верху одной из тех улиц, которые круто спускались вниз к летним домам на берегу. Этот старый, когда-то красивый дом сегодня выглядел так, будто им не занимались много лет. Перед тем как постучать в дверь, он сделал глубокий вдох, чтобы привести себя в равновесие, но, как только постучал, к нему тут же вернулось профессиональное хладнокровие. Нельзя показывать никаких личных чувств. Он полицейский и обязан делать свою работу — вне зависимости от того, что он при этом чувствует.
Вера открыла почти сразу; она вопросительно посмотрела на него, отошла в сторону и пригласила Патрика войти в дом. Она прошла перед ним на кухню и села за кухонный стол. Патрик обратил внимание, что она не спросила о цели его визита, и на секунду подумал, что она, наверное, уже знает ответ. Но в любом случае Патрик должен был сказать то, что собирался, пощадив ее при этом, насколько возможно.
Она молча посмотрела на него. Патрик увидел темные круги у нее под глазами, траур по умершему сыну. На столе лежал старый фотоальбом: Патрик мог поручиться, что если откроет его, то увидит внутри фотографии Андерса, начиная с самого детства. Ему было тяжело сюда прийти — к матери, которая полна скорби по сыну, умершему всего два дня назад. Но так или иначе ему необходимо отбросить свои естественные человеческие чувства и вместо этого сконцентрироваться на задаче, ради которой он сюда и пришел, — узнать правду о смерти Андерса.
— Вера, последний раз мы встречались при очень печальных обстоятельствах, и я хочу начать с того, что действительно выражаю тебе искренние соболезнования по поводу смерти твоего сына.
Она лишь кивнула в ответ и продолжала молча ждать, что он скажет дальше.
— Я очень хорошо понимаю, как тебе сейчас трудно, но все же узнать, что случилось с Андерсом, — это моя работа. Я надеюсь, ты понимаешь.
Патрик говорил очень отчетливо, как с ребенком. Почему — он не знал и сам, но для него было важно, чтобы она действительно его поняла.
— Мы сочли смерть Андерса убийством и даже искали связь с убийством Александры Вийкнер, женщины, с которой, как мы знаем, у него были отношения. Мы не нашли никаких следов предполагаемого убийцы, и у нас нет никакой ясности насчет того, как могло быть осуществлено само убийство. Честно говоря, у нас от этих раздумий голова шла кругом, но никто так и не смог найти сколько-нибудь приемлемого объяснения тому, как было совершено это преступление, но потом я нашел дома у Андерса вот это.
Патрик положил на кухонный стол перед Верой фотокопию страницы. На ее лице появилось легкое удивление, и она несколько раз переводила взгляд с бумаги на лицо Патрика и обратно. Она взяла бумагу и повернула к себе, по-прежнему с удивленным выражением.
— Где ты это нашел?
Ее голос был хриплым от горя.
— Дома у Андерса. Ты удивлена, потому что считала, что забрала единственный экземпляр этого письма, правильно?
Она кивнула. Патрик продолжал:
— Да, конечно, так ты и сделала. Но я нашел блокнот, в котором Андерс написал письмо. Когда он нажимал карандашом, то отпечатки оставались и на следующей странице. Так нам и удалось это найти.
Вера усмехнулась:
— Конечно, такое мне и в голову прийти не могло. Надо же додуматься до этого.
— Мне кажется, я примерно знаю, что произошло, но мне нужно, чтобы ты рассказала сама, своими собственными словами.
Она задержала ненадолго пальцы на бумаге, проведя ими по строчкам, как слепой, который читает книгу, написанную шрифтом Брайля. Глубокий вздох, и потом Вера выполнила прозвучавшую дружелюбно, но настойчиво просьбу.
— Я пришла домой к Андерсу, принесла ему еду. Как всегда, дверь была не заперта, так что я немного покричала, а потом вошла. Все было спокойно, очень тихо. Тут я увидела его, и в эту секунду мое сердце остановилось, по крайней мере, я так почувствовала, как будто оно перестало биться, и у меня в груди тоже стало тихо. Он слегка покачивался — туда-сюда, словно по комнате гулял ветер, а я знала, что это совершенно невозможно.
— А почему ты не вызвала полицию или «скорую помощь»?
Она пожала плечами:
— Я не знаю. Моей первой мыслью было подбежать к нему и как-нибудь снять, но, зайдя в комнату, я увидела, что уже слишком поздно. Мой мальчик был мертв.
В первый раз за время рассказа голос Веры задрожал, но потом она пересилила себя и продолжала с неестественным спокойствием:
— Я нашла это письмо на кухне. Ты его уже читал и знаешь: в нем написано, что он больше не хочет жить, что жизнь была для него одним долгим мучением и он больше не может бороться. У него не осталось сил продолжать жить. Я сидела там, на кухне, наверное, час, а может быть, два, не знаю. Затем убрала письмо в сумку, взяла стул, на который он вставал, чтобы завязать веревку на крюке, и поставила его на место, на кухню.
— Но почему, Вера? Почему? Для чего ты это сделала?
Вера сидела, устремив перед собой неподвижный взгляд, но Патрик смотрел на ее руки, которые слегка тряслись и говорили о том, что ее внешняя невозмутимость напускная. Патрик не мог себе даже представить, какой это кошмар для матери — увидеть своего сына висящим под потолком с толстым синим языком и вылезшими из орбит глазами. Сам Патрик с содроганием вспоминал лежащего на полу Андерса, а каково его матери? Эта кошмарная картина будет сниться ей по ночам до конца жизни.
— Я хотела оберечь его от унижения. Все время люди смотрели на него с презрением, на него показывали пальцем и смеялись, задирали нос, когда проходили мимо, и считали себя выше его. Что бы сказали люди, услышав, что Андерс повесился? Я хотела избавить его от этого позора и поэтому сделала единственное, что должна была сделать.
— Но я все еще не понимаю, почему, по-твоему, то, что он повесился, хуже, чем если бы его убили?
— Ты слишком молодой, чтобы понять. Презрение к самоубийцам по-прежнему очень глубоко сидит в людях здесь, на побережье. А я не хотела, чтобы люди говорили плохо о моем мальчике, про него и так все время говорили всякое дерьмо.
В голосе Веры слышались стальные нотки. Долгие годы она тратила всю свою энергию на то, чтобы защищать сына и помогать ему. И хотя Патрик по-прежнему не вполне понимал ее мотивы, но все же находил вполне естественным то, что Вера продолжала защищать своего сына даже после его смерти. Она потянулась за альбомом и открыла его так, чтобы Патрик тоже увидел. Судя по одежде, фотографии были семидесятых годов, и Андерс улыбался ему со всех пожелтевших снимков открыто и радостно.
— Он был очень хороший — мой Андерс. — Голос Веры прозвучат мечтательно, и она погладила указательным пальцем фотографии. — Он всегда был такой хороший мальчик, с ним я никогда не знала никаких проблем.
Патрик с интересом посмотрел на снимки. Ему с бон большим трудом верилось, что это тот же самый человек, которого Патрик иногда встречал и знал как закоренелого алкаша. Слава богу, что этот мальчик на фотографиях не знал, какая судьба его ожидает. Один из снимков вызвал у Патрика особый интерес. Худенькая светловолосая девочка стояла рядом с Андерсом, который сидел на велосипеде с детской спинкой и боковыми опорами. Она едва заметно улыбалась и застенчиво смотрела в камеру из-под челки.
— Это, наверное, Алекс?
— Да, — односложно ответила Вера.
— Они в детстве часто играли вместе?
— Не очень часто, но иногда бывало. Они ведь учились в одном классе.
Очень осторожно Патрик наступил на больное место. При этом ему самому казалось, что он идет босыми ногами по терновнику.
— Насколько я знаю, какое-то время у них преподавал Нильс Лоренс?
Вера испытующе посмотрела на него:
— Да, возможно, но это было очень давно.
— О Нильсе Лоренсе ходило много разговоров, как я понимаю, а потом, когда он пропал, слухов стало ничуть не меньше.
— Здесь, во Фьельбаке, люди болтают обо всем, и ясное дело, что они говорили о Нильсе Лоренсе тоже.