Он ждал, что я спрошу, от кого этот гостинец, но я молчал.
–?Не хочешь спросить, кто тебе послал гостинец? – спросил он, захихикав. – Чтобы ты, говорит, волосы мазал, для запаха!
–?Ступай скорее! Замолчи!
Он засмеялся, снова поплевал на руки и крикнул:
–?Хоп! Хоп! Христос воскрес!
И исчез.
XXII
Пасхальный танец у тополей был уже в самом разгаре. Вел танец крепкий чернявый юноша. Ему не было еще и двадцати, его покрытых густым пушком щек еще не касалась бритва, а на открытой груди чернели густые курчавые волосы. Юноша запрокинул голову, ноги его ударялись о землю, словно крылья, глаза время от времени поглядывали на одну из девушек, и белки их дико сверкали на смуглом лице.
Радость и страх охватили меня. Я возвращался от мадам Ортанс: присмотреть за ней я позвал женщину, а сам спокойно отправился поглядеть, как танцуют критяне. Я подошел к дядюшке Анагностису, присел рядом с ним на каменном выступе и, наклонившись к его уху, спросил:
–?Что это за парень ведет танец?
–?Он, негодный, словно архангел, уносящий души, – ответил тот восторженно. – Сифакас, пастух. Целый год пасет стада в горах и только на Пасху спускается посмотреть на людей и потанцевать. – Старик вздохнул и пробормотал: – Ах, если бы мне его молодость! Мне бы его молодость, и я – клянусь верой! – взял бы Царьград!
Юноша вскинул голову и издал нечленораздельный вопль, напоминающий блеяние рассвирепевшего от похоти барана.
–?Играй Фануриос! – закричал он. – Играй, и да сгинет Смерть!
Смерть погибала каждое мгновение и возрождалась каждое мгновение, как и жизнь. Тысячи лет юноши и девушки танцуют у ежегодно покрывающихся новой листвой деревьев – тополей, елей, дубов, платанов и изогнутых финиковых пальм, а на лицах у них – изнеможение от страстного желания. Лица эти исчезают затем под землей, меняются каждые двадцать лет, на смену им приходят новые лица. Но составляющий сущность всего этого Единственный всегда остается тем же – двадцатилетним, танцующим, бессмертным.
Парень поднял было руку, будто для того, чтобы подкрутить усы. Но усов у него еще не было.
–?Играй! – закричал он снова. – Играй, Фануриос, не могу удержаться!
Лирник взмахнул рукой, лира загремела, колокольчики на смычке рассвирепели, юноша подпрыгнул, трижды хлопнув ногами в воздухе, взлетел на высоту человеческого роста и сорвал носками сапог белый платок с головы своего соседа по танцу – полицейского Манолакаса.
–?Молодец, Сифакас! – раздались голоса, а девушки, вздрогнули и потупили взор.
И вдруг танец резко оборвался.
Старый пономарь Андрульос прибежал и, простирая вверх руки и с трудом переводя дыхание, закричал:
–?Вдова! Вдова! Вдова!
Первым рванулся полицейский Манолакас, прервав тем самым танец. С площади было видно церковь, все еще украшенную миртом и лавром. Разгоряченные танцоры остановились, старики поднялись со своих каменных сидений, а Фануриос положил лиру на колени, вынул из-за уха апрельскую розу и вдохнул ее аромат.
–?Где, Андрульос? – возбужденно закричали все. – Где?
–?В церкви. Вот, только что вошла туда, богомерзкая, с охапкой лимонного цвета.
–?Хватай ее, ребята! – закричал полицейский и бросился туда первым.
В эту минуту вдова в черном платке появилась на пороге церкви и перекрестилась.
–?Вот она, шлюха! Вот она, потаскуха! Вот она, убийца! – раздались крики там, где только что танцевали. – Еще хватило наглости явиться сюда! Хватай ее, ребята! Село наше опозорила!
Одни бросились вместе с полицейским вниз – к церкви, другие стали швырять камнями сверху. Камень попал вдове в плечо. Она закричала, закрыла руками лицо и, согнувшись, бросилась бежать, но молодые парни были уже у церковной ограды, а Манолакас вытащил нож.
Вдова метнулась влево и ухватилась обеими руками за большой кипарис во дворе. Камень просвистел в воздухе, угодил ей в голову, черный платок упал, и волосы рассыпались по плечам.
–?Ради Христа! Ради Христа! – стонала вдова, крепко обнимая кипарис.
Собравшись в ряд на площади, девушки кусали свои белые платки, а старухи, вцепившись в ограду, вопили:
–?Убейте ее! Убейте ее!
Двое парней бросились к вдове, схватили ее, черная блуза разорвалась, и блеснула белая, как мрамор, обнаженная грудь. Кровь текла теперь с темени на лоб, на щеки, на шею.
–?Ради Христа! Ради Христа! – продолжала стонать вдова.
Текущая кровь и сияющая грудь привели парней в возбуждение, и они вытащили из-за пояса ножи.
–?Стойте! – закричал Манолакас. – Она – моя!
Почтенный Маврантонис все еще стоял на пороге церкви. Он поднял руку, все смолкли.
–?Манолакас! – сурово сказал Маврантонис. – Кровь твоего двоюродного брата взывает. Успокой ее!
Я оторвался от изгороди, на которую взобрался перед тем, и бросился к церкви, но споткнулся о камень и упал. Сифакас, который как раз проходил мимо, схватил меня за шиворот, как хватают кошек, и поставил на ноги.
–?Ты-то чего тут шатаешься, пижон? Уходи! – сказал он.
–?Разве тебе не жаль ее, Сифакас? Пожалей ее!
–?Я что, баба, чтобы жалеть? – засмеялся горец. – Я – мужчина!
И Сифакас мигом оказался на церковном дворе.
Я прибежал следом за ним. Все уже окружили вдову, наступило тяжелое молчание, и слышны были только ее тяжелые, задыхающиеся стоны.
Манолакас перекрестился, сделал шаг вперед, занес нож, старухи на ограде радостно завизжали. Девушки опустили платки, закрыв себе глаза.
Увидав над собой нож, вдова затрепетала и замычала, словно телка. Она припала к корням кипариса и вобрала голову в плечи. Волосы ее рассыпались по земле, показалась белоснежная шея.
–?Во имя Бога! – завопил почтенный Маврантонис и тоже перекрестился.
Но в это самое мгновение позади нас раздался дикий крик:
–?Брось нож, убийца!
Все изумленно обернулись на голос, Манолакас поднял голову: перед ним стоял Зорбас. Он яростно размахивал руками и кричал:
–?И не стыдно вам? Что вы за герои? Всем селом собрались убить одну женщину! Крит позорите!
–?Занимайся своим делом, Зорбас. Не вмешивайся! – прорычал Маврантонис и велел племяннику: – Манолакас! Во имя Христа и Богородицы, убей ее!
Манолакас рывком схватил вдову, швырнул ее наземь, наступил ногой на живот и занес нож.
Но нанести удар Манолакас не успел: Зорбас схватил его за руку. Обмотав ладонь своим большим платком, он стал вырывать у полицейского нож.
Вскочив на колени, вдова стремительно озиралась вокруг, ища, куда бежать. Но сельчане заняли выход и собрались кругом во дворе и на каменных выступах, а теперь, увидав, что вдова пытается бежать, двинулись к ней, сузив круг еще более.
Зорбас боролся, не издав ни звука, – проворный, гибкий, безмолвный. Стоя у двери, я взволнованно следил за борьбой. Образина Манолакаса побагровела от злости, Сифакас и еще один верзила двинулись было ему на помощь, но Манолакас яростно сверкнул глазами и крикнул:
–?Прочь! Прочь! Не подходите!
Он снова с яростью бросился на Зорбаса и боднул его, как бык.
Зорбас молчал, закусив губу. Он, словно клещами, впился полицейскому в руку и увертывался то в одну, то в другую сторону, избегая ударов головой. Разъяренный Манолакас рванулся, вцепился зубами Зорбасу в ухо и потянул его к себе, пытаясь оторвать. Брызнула кровь.
–?Зорбас! – в ужасе закричал я и бросился на помощь.
–?Уходи, хозяин! – крикнул он. – Не вмешивайся!
Он стиснул кулак и нанес Манолакасу сильный удар ниже живота, в пах. Свирепое животное тут же ослабло, зубы его разжались, выпустив наполовину оторванное ухо, багровое лицо побледнело. Зорбас швырнул противника наземь, вырвал нож и ударом о плиты разбил его.
Зорбас отер платком сперва струившуюся из уха кровь, затем – залитое потом и кровью лицо. Он выпрямился и осмотрелся вокруг. Глаза его опухли и налились кровью.
–?Вставай! Пошли со мной! – крикнул он вдове и направился к выходу со двора.
Вдова вскочила в диком порыве, собрала все силы, чтобы броситься следом, но не успела. Маврантонис молниеносно ринулся на нее, сбил с ног, несколько раз намотал волосы женщины себе на руку и одним ударом ножа отсек ей голову.
–?Беру этот грех на себя! – крикнул он и швырнул голову на порог церкви, а затем перекрестился.
Зорбас обернулся, увидел это, вырвал себе клок из усов и застонал. Я подошел к нему и взял его за руку. Он опустил голову и посмотрел на меня: две крупные слезы повисли у него на ресницах.
–?Пошли, хозяин! – сказал Зорбас сдавленным голосом.
В тот вечер Зорбас на еду даже смотреть не стал. «Горло свело, глотать не могу», – сказал он.
Зорбас промыл ухо холодной водой, смочил вату в ракии, сделал повязку, уселся на постели, сжимая голову в ладонях, и задумался.
Я прилег на пол, прислонился к стене и почувствовал, как по щекам моим медленно текут горячие слезы. Голова совсем не работала, я ни о чем не думал и только плакал от глубокой детской обиды.
Зорбас вдруг поднял голову. Его прорвало, и он стал кричать, продолжая свой яростный внутренний монолог:
–?Все, что творится в мире, хозяин, несправедливо, несправедливо, несправедливо! Я, жалкий червяк и слизняк Зорбас, под этим не подписываюсь! Почему молодые должны умирать, а развалюхи жить? Почему умирают малые дети? Мой маленький сыночек Димитракис умер всего трех лет от роду, и я этого никогда – слышишь! – никогда Богу не прощу! Если он когда-нибудь наберется наглости явиться передо мной и если он действительно Бог, вот увидишь, как ему будет стыдно! Да, да, ему будет стыдно передо мной, слизняком!
Зорбас скривился от боли. Рана снова стала кровоточить, и он закусил губу, чтобы не закричать.
–?Подожди, Зорбас, поменяю повязку.
Я снова промыл ему ухо ракией, взял присланной вдовой цветочной воды, которая лежала у меня на кровати, и смочил вату.
–?Цветочная вода? – спросил Зорбас, жадно втягивая ноздрями запах. – Цветочная вода? Полей мне и на волосы, вот так, спасибо! И на ладони полей, все выливай, давай!
Он ожил, и я удивленно посмотрел на него.
–?Кажется, будто я вхожу в сад вдовы.
И снова его взяла скорбь.
–?Сколько лет, сколько лет земля создавала это тело! Смотришь на нее и думаешь: «О, если бы мне было двадцать лет, а весь род людской исчез с земли и осталась бы только она, чтобы создавать с ней детей – не детей, а настоящих богов – и вновь заселить мир!» И вот…
Зорбас вскочил, на глазах у него были слезы.
–?Не могу здесь, хозяин! Мне нужно пройтись, несколько раз подняться в гору и спуститься вниз, чтобы тело устало, а мысли улеглись… Эх, вдова!.. Хочется затянуть по ней плач, сил больше нет!
Он вышел, отправился в сторону горы и исчез в темноте.
Я улегся на кровати, погасил светильник и снова, следуя моей злополучной человеческой привычке, принялся преобразовывать действительность, чтобы довести ее до абстрактной идеи, согласовать с самыми общими законами и прийти к жуткому выводу, что произошедшее должно было произойти. Произошедшее было якобы предопределено мировым ритмом и только обогащало таким образом гармонию. Наконец я приходил к отвратительному утешению: произошедшее не только должно было произойти, но и должно было произойти по всей справедливости.
Убийство вдовы запечатлелось как дикое, жуткое событие в той части моей памяти, где все уже несколько лет до того устоялось, обретя определенный порядок. Это событие потрясло мою душу, но все мои теории сразу же ринулись на него, окружили образами и изощрениями и обезвредили, точь-в-точь как пчелы обволакивают воском дикого шмеля, который проник в улей, чтобы похитить их мед.
И вот несколько часов спустя вдова уже покоилась в памяти моей – безмятежная, едва не улыбающаяся, в божественной неподвижности символа. В моей душе вдова была уже укутана воском и не могла больше вызывать панический страх, парализуя мысли. Жуткое мимолетное событие обрело огромные размеры, распространяясь в пространстве и времени, отождествилось с великими погибшими цивилизациями, цивилизации – с судьбами земли, земля – с судьбами вселенной, и, возвращаясь таким образом к вдове, я видел, что она подчинилась великим законам, примирившись со своими убийцами в безмятежной божественной неподвижности.
Время обрело во мне свою подлинную сущность: вдова словно умерла тысячи лет назад, а кудрявые кносские девушки эгейской цивилизации умерли минувшим утром.
Сон овладел мной, как, несомненно (ничего более несомненного нет), овладеет мной и смерть, и я бесшумно скользнул во мрак. Я даже не услышал, как возвратился Зорбас, а утром нашел его на горе, где он кричал на рабочих и бранил их. Ничего из того, что они делали, ему не нравилось. Он прогнал трех рабочих, которые попытались было возражать, сам взял топор и стал прокладывать путь, который начертал для столбов среди камней и зарослей. Зорбас поднялся на гору, отыскал там камнетесов и принялся кричать. Один из них засмеялся и что-то пробормотал, и Зорбас набросился на него.
Вечером он спустился изнеможенный и истощенный и уселся рядом со мной на берегу. Он с трудом выдавливал из себя слова, а когда выдавливал, то говорил о дровах, о проволоке и о лигните, о том, как можно более безжалостно ограбить здешние места, заработать побольше и уехать прочь.
Когда в какой-то миг, уже успокоившись и смирившись, я попытался было сказать что-то о вдове, Зорбас простер свою ручищу, зажал мне рот и глухо сказал:
–?Молчи!
И я, устыдившись, сжал губы. «Вот что значит человек, – думал я, завидуя страданию Зорбаса. – Человек с горячей кровью и твердой костью. Когда ему больно, он плачет настоящими крупными слезами, а когда радуется, не умаляет своей радости, пропуская ее через тонкое сито метафизики».
Так прошло несколько дней. Зорбас не отрывался от работы, не ел, не пил и таял на глазах. Однажды вечером я сказал, что госпожа Бубулина до сих пор лежит в постели, доктор к ней не пришел и она бредит, повторяя его имя.
Зорбас стиснул кулак и сказал:
–?Хорошо.
На другой день рано утром он отправился в село и вскоре вернулся.
–?Видел ее? – спросил я. – Как она?
Зорбас нахмурился:
–?Ничего особенного. Умрет.
И быстро зашагал к горе.
Вечером того же дня он, не поужинав, взял свою трость и вышел.
–?Куда ты, Зорбас? – спросил я. – В село?
–?Нет. Прогуляюсь и вернусь.
Он направился к селу широкими решительными шагами.
Я чувствовал себя устало и прилег. Мысли мои снова стали блуждать по земле, пришли воспоминания, явилась горечь. Потом мысли мои некоторое время витали среди самых отдаленных идей, а затем возвратились к Зорбасу.
«Если он повстречается с Манолакасом, – подумал я, – свирепый критянин набросится на него и убьет. Все эти дни он сидел дома взаперти и только рычал. Показаться в селе ему было стыдно, и он все грозился „выпотрошить Зорбаса, как рыбешку“, если тот попадет ему в руки. Вчера в полночь кто-то из рабочих видел, что он, вооруженный, бродит у барака. Если нынешней ночью они встретятся, это кончится убийством…»
Я вскочил, оделся и поспешно направился к селу. Ночь была полна неги, влажная, пахло полевыми фиалками. Вскоре я уже разглядел во тьме Зорбаса, который шел медленно и выглядел уставшим. Время от времени он останавливался, смотрел на звезды, прислушивался, затем продолжал путь, и был слышен стук его трости о камни.
Он уже подходил к саду вдовы. Запахло лимонным цветом и жимолостью. И вдруг среди апельсиновых деревьев раздались, словно журчание воды, соловьиные трели. Соловей все пел и пел во тьме, и дыхание у людей замирало. Зорбас вдруг остановился, охваченный сладостной негой.
Но тут тростник изгороди задвигался, и его острые листья зазвенели, словно стальные пластины.
–?Эй, кум! – раздался свирепый голос. – Эй, старый хрыч! Наконец-то я тебя дождался!