Мороз пробежал у меня по коже: я узнал голос.
Зорбас сделал шаг вперед, поднял трость и снова остановился. При свете звезд было ясно видно каждое его, даже малейшее движение.
Огромный верзила выскочил из тростника.
–?Кто ты? – крикнул Зорбас, вытянув шею.
–?Это я, Манолакас.
–?Иди своей дорогой! Ступай!
–?Зачем ты меня опозорил, Зорбас?
–?Я тебя не опозорил, Манолакас. Ступай, тебе говорят. Ты – животное, но так уж судьбе было угодно, потому что она крива, разве ты сам того не понимаешь?
–?Судьба не судьба, кривая не кривая, а я желаю смыть позор, – сказал Манолакас и заскрежетал зубами. – Этой же ночью. Нож у тебя есть?
–?Нет, – ответил Зорбас. – Только трость.
–?Ступай, возьми нож. Я тебя здесь ждать буду. Ступай!
Зорбас не двинулся с места.
–?Испугался? – язвительно прошипел Манолакас. – Ступай, тебе говорят!
–?К чему мне нож, Манолакас? – ответил Зорбас, мало-помалу распаляясь. – К чему? У церкви у тебя был нож, а у меня не было, но я, кажется, с тобой справился.
–?Ты еще насмехаться вздумал? – взревел Манолакас. – Теперь тебе на руку, что я вооружен, а ты нет, и потому издеваешься. Сходи за ножом, негодный македонянин, и померяемся!
–?Брось нож, а я брошу трость – и померяемся! – ответил Зорбас голосом, который дрожал от гнева. – Ну, давай, негодный критянин!
Зорбас махнул рукой, отбрасывая трость, и я услышал, как она упала среди тростника.
–?Бросай нож! – снова раздался голос Зорбаса.
Ступая на носках, я осторожно подкрался. При свете звезд взгляд мой успел поймать блеск ножа, который тоже упал в тростник.
Зорбас поплевал на руки.
–?Давай! – крикнул он и резко отступил для разгона.
Но не успели бойцы схватиться друг с другом, как я бросился между ними и крикнул:
–?Стойте! Иди-ка сюда, Манолакас, и ты тоже иди, Зорбас. Постыдитесь!
Противники медленно приблизились. Я схватил обоих за правые руки:
–?Пожмите друг другу руки. Оба вы молодцы. Помиритесь!
–?Он меня опозорил… – сказал Манолакас, пытаясь вырвать свою руку.
–?Опозорить тебя не так-то просто, капитан Манолакас! – сказал я. – Никто в селе в твоей отваге не сомневается. Забудь о том, что случилось на днях у церкви. Недобрый это был час. Что было, то было – забудь! А потом, не забывай, что Зорбас здесь чужой, македонянин, и тяжкий позор нам, критянам, поднимать руку на гостя, который прибыл в наши края… Так что пожми лучше ему руку, а затем сходим к нам в барак, выпьем вина и поджарим аршин колбасы на закуску – закрепим примирение, капитан Манолакас!
Я положил руку на пояс Манолакасу и, чуть отведя его в сторону, шепнул на ухо:
–?Он уже старик, не пристало тебе, молодцу в расцвете сил, бороться с ним!
Манолакас смягчился:
–?Пусть будет так! Ради тебя.
Он шагнул к Зорбасу и протянул свою тяжелую ручищу:
–?Ну, кум Зорбас, забудем, что было. Дай руку!
–?Ты мне ухо откусил, – отозвался Зорбас, – ну и на здоровье! Вот моя рука!
И они стали долго и крепко жать друг другу руки. Они жали руки все сильнее и все более серчали, глядя друг на друга. Я испугался, как бы ссора не вспыхнула снова.
–?Хорошо жмешь, – сказал Зорбас. – Молодец, Манолакас!
–?И ты тоже хорошо жмешь. Ну-ка, пожми еще, если можешь!
–?Довольно! – воскликнул я. – Пошли омоем дружбу!
Я стал между ними, справа от меня был Зорбас, слева – Манолакас, и мы отправились на берег.
–?Хороший будет урожай в этом году… – сказал я, чтобы переменить разговор. – Много дождей было.
Но ни тот ни другой не поддержал беседы: в груди у них все еще клокотало. Теперь все мои упования были на вино. Мы пришли к бараку.
–?Добро пожаловать в наше убогое жилище, капитан Манолакас! – сказал я. – Поджарь колбасу и приготовь угощение, Зорбас.
Маналокас сел на камне у барака. Зорбас зажег хворост, поджарил закуску, наполнил доверху три стакана.
–?Ваше здоровье! – сказал я, поднимая полный стакан. – Твое здоровье, капитан Манолакас! Твое здоровье, Зорбас! Чокнитесь!
Они чокнулись. Манолакас пролил несколько капель на землю.
–?Пусть так прольется моя кровь, – сказал он торжественно, – пусть так прольется моя кровь, если я когда-нибудь подниму на тебя руку, Зорбас!
–?Пусть так прольется и моя кровь, – сказал Зорбас, тоже пролив несколько капель на землю, – если я еще не забыл об ухе, которое ты откусил, Манолакас!
XXIII
На рассвете Зорбас уселся на постели и разбудил меня вопросом:
–?Спишь, хозяин?
–?Что случилось? – спросил я.
–?Сон мне приснился. Странный сон. Думаю, скоро предстоит нам поездка. Послушай только, как потешно. Стоял в порту пароход, огромный, как город. И стал он подавать гудки к отплытию. Я спешил из села, чтобы успеть на него, а в руке у меня был попугай. Прибегаю, поднимаюсь на пароход, подходит ко мне капитан и кричит: «Билет!» – «Сколько?» – спрашиваю я и достаю из кармана целый ворох бумажек. «Тысячу драхм!» – «Да разве не стоит он восемьсот?» – отвечаю. «Нет, тысячу». – «У меня только восемьсот – вот, возьми». – «Тысячу, и ни драхмы меньше! Иначе – высаживайся, да поживее!» Разозлился я и говорю: «Послушай, капитан, бери лучше, пока даю. Иначе – проснусь, и даже этого не получишь, бедняга!» – Зорбас засмеялся: – И что за машина – человек! Загружаешь в него хлеб, вино, рыбу, редиску, а он выдает вздохи, смех да сны. Завод! В голове у нас, думаю, находится кинематограф – из тех, что говорят.
И вдруг Зорбас сорвался с постели и встревоженно спросил:
–?Но при чем тут попугай? Что значит попугай, который отправился со мной в путь? Сдается мне…
Закончить он не успел: прибежал посыльный – низенький, рыжий, как дьявол, и запыхавшийся от спешки.
–?Господи помилуй! Несчастная мадама кричит, врача вызвать просит: помирает, говорит, помирает, несчастная, грех на вас будет!
Мне стало стыдно. Среди волнений, причиной которых была вдова, мы совсем забыли о нашей старой подруге.
–?Мучится она, бедняга, – довольно продолжал рыжий. – Кашляет так, что вся лавочка трясется. Кашель – как у осла! Гух! Гух! Все село дрожит!
–?Нечего смеяться! Замолчи! – прикрикнул я и, схватив лист бумаги, написал записку.
–?Беги быстрее, отнеси это письмо доктору. И не смей возвращаться, пока не увидишь его верхом на кобыле. Слышишь? Поторапливайся!
Он схватил записку, сунул ее за пояс и побежал по дороге.
Зорбас между тем уже вскочил и, не говоря ни слова, оделся.
–?Подожди! Я с тобой! – сказал я.
–?Я спешу, очень спешу, – ответил Зорбас и быстро зашагал к селу.
Вскоре и я шагал по той же дороге. Сад вдовы был пуст. Неподалеку сидел Мимифос, весь сжавшийся и сердитый, словно побитая собака. Он исхудал, его глубоко запавшие глаза пылали. Обернувшись и заметив меня, Мимифос схватил камень.
–?Что ты здесь делаешь, Мимифос? – спросил я, нежно посмотрев на сад.
Я почувствовал на шее две всемогущие руки… Ощутил запах лимонного цвета и лаврового масла. Мы молчали: я видел ее пылающие в сумерках влажные, глубокие черные глаза, ее отполированные ореховым листом сияющие острые белоснежные зубы.
–?Ты еще спрашиваешь? – прорычал Мимифос. – Занимайся своим делом!
–?Сигарету хочешь?
–?Бросил курить. Все мы негодяи. Все, все, все!
Он замолчал, тяжело дыша, словно искал слова и не мог найти.
–?Негодяи… Подлецы… Лжецы… Убийцы!
Словно найдя желанное слово, Мимифос вскочил и захлопал в ладоши.
–?Убийцы! Убийцы! Убийцы! – завизжал он и захохотал.
Сердце мое сжалось.
–?Ты прав, Мимифос, прав! – прошептал я и быстро пошел прочь.
Едва войдя в село, я увидел дядюшку Анагностиса, который, склонившись на посох, внимательно следил за двумя желтыми бабочками, которые гонялись друг за дружкой в весенней травке. Теперь, в старости, его уже не донимали заботы о поле, о жене, о детях, и у него было время смотреть на мир. Увидав на земле мою тень, старик поднял голову и спросил:
–?Куда это ты с самого утра, скажи, пожалуйста?
Но увидав на лице у меня беспокойство, он, не дожидаясь ответа, добавил:
–?Поторапливайся. Может быть, еще застанешь ее в живых, а может быть, и нет… Эх, злополучная!..
Широкая, видавшая виды кровать, самое верное орудие мадам, была передвинута на середину небольшой комнатки, заняв все пространство. Над ней склонялся доверенный тайный советник в зеленом фраке и желтой шляпе и глядел круглым бесстыжим глазом задумчивый и встревоженный попугай. Он смотрел вниз, где лежала и стонала его хозяйка, и поворачивал свою человекообразную голову набок, чтобы лучше слышать…
Нет, нет, это не были столь знакомые ему задыхающиеся любовные стоны, нежное воркование голубки, заливающийся смех… И этот текущий извилистыми ручейками по лицу хозяйки холодный пот, и прилипшие к вискам немытые и непричесанные льняные волосы, и неуклюжие повороты тела в кровати – все это попугай видел впервые и потому был встревожен… Он пытался закричать: «Канаваро! Канаваро!», но крик застревал в горле.
Его покинутая всеми в беде хозяйка стонала, а ее дряблые, с увядшей кожей руки то натягивали на тело, то опять стягивали с него простыни. Мадам страдала. Она была без косметики, осунулась и источала запах кислого пота и уже гниющего тела. Ее растоптанные, искривленные туфельки торчали из-под кровати, и сердце невольно сжималось при виде их, но еще более скорбное зрелище представляла собой обладательница этих туфелек.
Сидя у подушки больной, Зорбас смотрел на туфельки, не в силах оторвать от них взгляд и крепко стиснув зубы, чтобы не разрыдаться. Войдя в комнату, я стал за спиной Зорбаса, но тот не слышал меня.
Несчастная вздрагивала, пытаясь вдохнуть побольше воздуха: она задыхалась. Зорбас сорвал висевшую на гвозде шляпку с матерчатыми розами и принялся махать ею, как веером. Ручища Зорбаса двигалась очень быстро и неумело, словно раздувая остывшие угли.
Мадам испуганно открыла глаза и огляделась. Мир помутнел, она не видела ни меня, ни даже Зорбаса с красно-розовой шляпкой.
Вокруг нее опустился мрак, от земли поднимались голубые клубы дыма, которые то и дело меняли очертания, становясь то хохочущими ртами, то тянущимися к ней когтистыми лапами, то черными крыльями.
Несчастная впилась ногтями в перепачканную подушку, всю в пятнах от слез, слюны и пота, и громко закричала:
–?Нэ хочу умэрат! Нэ хочу!
Но две сельские плакальщицы уже пронюхали и прибыли: они проскользнули в комнату и уселись на полу, прислонившись к стене.
Попугай увидел их своим круглым глазом, разозлился, вытянул шею и закричал: «Канав…», но Зорбас, рассвирепев, занес над клеткой свою ручищу, и попугай умолк.
И снова раздался глухой крик отчаяния:
–?Нэ хочу умэрат! Нэ хочу!
Два загорелых безусых паренька появились в двери, пристально посмотрели на больную, радостно переглянулись между собой и исчезли.
И сразу же со двора донеслось испуганное кудахтанье и хлопанье крыльев, словно кто-то гонялся за курами.
Первая плакальщица, госпожа Маламатенья, повернулась к своей коллеге и сказала:
–?Видала их, тетя Леньо, видала? Торопятся, ненасытные, передушить кур, поскорее обглодать их до косточки. Вся сельская босячня собралась уже во дворе и приготовилась к грабежу.
Она повернулась к кровати и от всей души тихонько сказала умирающей:
–?Да умирай же, умирай поскорее, чтобы и нам что-нибудь перепало!
–?Сказать по правде Божьей, – произнесла тетя Леньо, скривив свой шамкающий роток, – сказать по правде Божьей, госпожа Маламатенья, правильно они делают… «Хватай, чтоб есть, и воруй, чтоб иметь», – говаривала мне покойная матушка. Давай поплачем поскорее и хоть какую-нибудь кроху прихватим, хоть ниток клубок, чтобы было душу ее за что благодарить. Детишек да зверушек у нее не было – кому ж ее куры и кролики достанутся? Кто будет пить ее вино? Кто унаследует ее нитки, гребни, конфеты! Знаешь, госпожа Маламатенья, да простит меня Бог, но так и подмывает броситься и прихватить что-нибудь!
–?Потерпи, негодная, не торопись! – ответила госпожа Маламатенья и схватила подругу за руку. – У меня, ей-богу, то же самое на уме, но дай ей сперва дух испустить!
Между тем злополучная мадам Ортанс что-то торопливо искала под подушкой, чего-то хотела. Едва учуяв беду, она вытащила из сундука распятие из белой блестящей кости и хранила его в изголовье. Вот уже годы, как распятие лежало в забытьи на дне сундука среди рваных сорочек и бархатного тряпья. Словно Христос был целебным средством, к которому обращаются только в случае тяжелого заболевания, а пока мы живем да поживаем, едим, пьем да ласкаемся, он нам ни к чему.
Мадам нашла на ощупь распятие из кости и прижала его к мокрой обвислой груди.
–?Христосик мой дорогой… Христосичек… – страстно бормотала мадам, сжимая и целуя своего последнего любовника.
Ее наполовину французская, наполовину греческая речь путалась, исполненная нежности и страсти. Попугай услышал, понял, что тон голоса изменился, вспомнил былые бессонные ночи и радостно встрепенулся.
–?Канаваро! Канаваро! – хрипло прокричал он, словно петух, приветствующий солнце.
На этот раз Зорбас даже не шевельнулся, чтобы заставить попугая замолчать. Он с состраданием смотрел, как женщина плачет и целует распятого Бога, а по ее измученному, безжизненному лицу разливается несказанное блаженство.
Дверь открылась, вошел почтенный Анагностис. Осторожно ступая и держа шапку в руке, он подошел к больной, наклонился и покаялся:
–?Прости меня, мадама, а тебя пусть Бог простит. Если я когда сказал тяжкое слово, мы ведь люди, прости меня!
Но мадам лежала теперь спокойно, погруженная в несказанное блаженство и не слышала почтенного Анагностиса. Все ее мучения кончились – тяготы, старость, бедность, унижения, скорбные вечера, когда она одиноко сидела у порога и вязала крестьянские носки, словно неприметная порядочная женщина. Она, парижанка, кокетка, стрелявшая глазками и игравшая на своих коленях четырьмя великими державами, она, которую чествовали четыре великих флота!
Утихомирившееся море, пенные волны, пляшут плавучие железные крепости, и самые разные флаги колышутся на флагштоках. Жарят душистых перепелов, жарят барабульки на гриле, подают в граненом хрустале охлажденные фрукты, и взмывает пробка из шампанского к железному потолку броненосца.
Черные, каштановые, седые, светло-русые бороды, ароматы четырех родов – одеколон, фиалка, мускус, пачули, – закрывается дверь железной каюты, падают тяжелые гардины, вспыхивает электричество… Мадам Ортанс закрывает глаза. Вся ее обильная ласками, обильная страданиями жизнь – ах, боже мой! – пролетела всего за какую-то секунду…
Она пересаживается с колен на колени, обнимает шитые золотом кителя, запускает пальцы в густые надушенные бороды. Как их звали, она уже не помнит, ни она, ни попугай. Она помнит только Канаваро, потому что он был самым щедрым и потому что только его имя и научился произносить попугай, а все другие имена были запутанными и трудными и потому забылись…
Мадам Ортанс глубоко вздохнула и крепко, страстно обняла распятого Христа.
–?Канаваро… Канаварчик мой… – бормотала она в бреду, прижимая распятие к дряблой потной груди.
–?Начинает уже дух испускать, – прошептала тетя Леньо. – Увидела своего ангела и перепугалась. Снимем платки и подойдем ближе.
–?Ты что, Бога не боишься? – сказала госпожа Маламатенья. – Живую ее оплакивать будем, что ли?
–?Эх, госпожа Маламатенья, – глухо прорычала тетя Леньо, – тебе и дела нет до сундуков и одежды, да добра, что в лавке, да кур и кроликов во дворе! Сидишь себе да ждешь, пока она помрет! А тут – кто успел, тот и молодец!
Сказав так, плакальщица стремительно поднялась, а другая сердито последовала за ней. Обе они развязали свои черные платки, распустили скудные седые волосы и вцепились пальцами в края кровати. Сигнал подала тетя Леньо, завопив повергающим в ужас тонким голосом:
–?И-и-и-и-и!
Зорбас вскочил, схватил обеих старух за волосы и отшвырнул прочь.
–?Молчать, грязное воронье! – закричал он. – Жива она еще, чтоб вас дьявол побрал!
–?Старый болван! – прорычала госпожа Маламатенья, снова завязывая платок. – Какой дьявол принес сюда этого приблудного мерзавца!