Он немного помолчал, а затем воскликнул:
–?Нет, не стану я подставлять Смерти шею, как ягненок, не стану говорить: «Зарежь меня, ага, и я стану святым!»
Я не отвечал. Зорбас посмотрел на меня, рассердился и снова воскликнул:
–?Разве я не свободен?
Я молчал. Сказать Неотвратимости «Да!», преобразовав тем самым Неотвратимость в собственную свободную волю, возможно, и есть единственный путь человека к спасению. Я знал это и потому молчал.
Зорбас увидел, что мне нечего сказать ему. Он очень осторожно, чтобы не разбудить попугая, взял клетку, поставил ее у себя в головах, улегся и сказал:
–?Спокойной ночи, хозяин. Довольно.
Из Египта дул теплый южный ветер, питая овощи, фрукты и грудь Крита. Я чувствовал, как он перекатывается у меня по лбу, по губам, по шее, и мозг мой трещал, разбухая, словно тоже был плодом.
Спать я не мог, не хотел, ни о чем не думал и чувствовал только, как в эту теплую ночь внутри меня что-то, кто-то созревает. Я ясно видел, я жил этим потрясающим чудом: я менялся. То, что всегда происходило в самых сумрачных недрах души моей, совершалось теперь ясно и открыто у меня на глазах. Сидя на корточках у моря, я наблюдал чудо.
Звезды поблекли, небо просветлело, и поверх этого света появились, прочерченные тонким пером горы, деревья, чайки. Светало.
Прошло несколько дней. Посевы созрели, склонив свои наполненные зерном головы. Цикады на масличных деревьях разрезали воздух, яркие насекомые жужжали в раскаленном воздухе. Над морем стояла дымка.
На рассвете Зорбас молча отправлялся на гору. Он уже заканчивал установку подвесной дороги: столбы стояли, трос был натянут, шкивы подвешены. С работы Зорбас приходил ночью, выбившись из сил, разводил огонь, готовил, и мы ужинали, избегая будить пребывавших внутри нас великих демонов – любовь, смерть, страх. В разговорах мы не упоминали ни вдовы, ни мадам Ортанс, ни Бога и только молча смотрели оба в морскую даль.
Однажды утром, я проснулся, умылся, и показалось мне, будто весь мир проснулся и умылся и сиял теперь совсем обновленный. Я отправился в село. Слева раскинулось неподвижное сочно-голубое море, справа стояло златокопейное воинство – колосья. Я миновал смоковницу архонтовой дочки, всю в зеленых листьях и крошечных плодах, торопливо, не поворачивая головы, прошел мимо сада вдовы и оказался в селе, у осиротевшей и покинутой гостинички. Оконные рамы и двери были сорваны, и во двор заходили собаки. Пустые, заброшенные комнатушки. В комнате покойной не было больше ни кровати, ни сундука, ни стульев: все это растащили, и только в углу все еще валялся изодранный, растоптанный, с красным помпоном тапок, верно хранящий очертания стопы своей хозяйки. Этот тапок, более чувствительный, чем души людские, до сих пор не забыл свою любимую многострадальную ногу.
Вернулся я с опозданием, когда Зорбас уже развел огонь и собрался готовить обед. Подняв голову и взглянув на меня, он понял, где я был, и нахмурился. Спустя столько дней сердце его как-то вечером раскрылось снова, и он заговорил.
–?Любое страдание, хозяин, – сказал он, словно оправдываясь, – разрывает мне сердце. Но сердце мое – все в ранах и тут же заживает, так что новой раны даже не видно. Я – весь из затянувшихся ран, поэтому и выдерживаю.
–?Слишком скоро, Зорбас, забыл ты несчастную Бубулину, – сказал я, сам того не желая, резко.
Это задело Зорбаса, и он ответил, повысив голос:
–?Новый путь, новые замыслы. Я перестал вспоминать о вчерашнем и стремиться к завтрашнему. Только то, что происходит сейчас, в данный момент, – вот что меня заботит. Поэтому я говорю сам себе: «Что ты сейчас делаешь, Зорбас? – Сплю. – Ну, так спи, на здоровье! – А что ты теперь делаешь, Зорбас? – Работаю. – Ну так работай на здоровье! – Что ты теперь делаешь, Зорбас? – Ласкаю женщину. – Ну так и ласкай ее, Зорбас, на здоровье, а про все прочее забудь, ничего больше нет на свете – только ты и она! Вперед!»
Немного помолчав, он заговорил снова:
–?Когда Бубулина была жива, никакой Канаваро не давал ей столько радости, сколько я – этот вот оборванец, старый Зорбас! Ты спросишь: почему? Да потому, что, когда ее целовали Канавары, они думали о своем флоте, о Крите, о короле, о своих галунах и женах. А я забывал все, все, и она, негодница, понимала это. И запомни, мудрейший, что для женщины большей радости, чем эта, нет! Настоящая женщина, запомни, больше радуется той радостью, которую дает, чем той, которую получает от мужчины.
Зорбас нагнулся, подбросил дров в очаг и, немного помолчав, сказал:
–?Послезавтра – открытие подвесной дороги. Теперь я уже не хожу по земле – я летаю по воздуху, а на плечах у меня – шкивы!
–?Помнишь, на какую приманку поймал ты меня в пирейской кофейне, Зорбас? Ты сказал, будто умеешь готовить супы, да такие, что язык проглотишь, и – надо же! – супы и есть мое любимое кушанье. Как ты это понял?
Зорбас покачал головой:
–?Откуда мне знать, хозяин? Так вот само собой получилось. Увидел я, как ты в кофейне сидишь, тихий такой, съежился, склонился, дрожа, над книжечкой в золотом переплете, сам не знаю почему, я решил, что ты любишь супы. Так вот само собой пришло.
Он замолчал, навострил свое ухо и сказал:
–?Тихо! Кто-то идет сюда!
Послышались торопливые шаги и тяжелое, прерывистое дыхание бегущего человека, и тут же в отблесках огня перед нами появился монах в разодранной рясе, с непокрытой головой, с обгорелой бородой и наполовину выжженными усами. От него пахло нефтью.
–?Добро пожаловать, отче Захарий! – воскликнул Зорбас. – Добро пожаловать, отче Иосиф! Что это у тебя за вид?
Монах рухнул наземь у огня. Подбородок у него трясся.
Зорбас наклонился, подмигнул ему.
–?Да, – ответил монах.
Зорбас радостно встрепенулся:
–?Молодец, монах! Теперь ты уж точно в рай попадешь, от него тебе не спастись! И войдешь ты туда с канистрой в руке.
–?Аминь! – пробормотал монах и перекрестился.
–?Как это было? Когда? Рассказывай!
–?Видел я архангела Михаила, брат Канаваро, и получил веление. Послушай только. Чистил я на кухне фасоль. Был я в полном одиночестве, дверь заперта, братья – на вечерней, тишина. Слушал я пение птиц, и казались они мне ангелами. Был я спокоен, все уже приготовил и ждал. Купил я канистру нефти и спрятал ее в часовне на кладбище, под святым алтарем, чтобы архангел Михаил благословил…
Чистил я, стало быть, вчера вечером фасоль, думал о рае и говорил: «Господи Иисусе, да удостоюсь и я Царства Небесного, чтобы чистить всякую зелень на райской кухне во веки веков!» Думал я так, и слезы струились из глаз моих. И вдруг слышу я шум крыльев у себя над головой. Понял я, опустил голову и услышал глас: «Подними глаза, Захарий, не бойся!» Но я задрожал и пал ниц. «Подними глаза, Захарий!» – снова раздался глас. Поднял я глаза и увидел: дверь отворилась, и на пороге стоял архангел Михаил – точь-в-точь как на алтарных вратах: с черными крылами, в красных сандалиях и золотом шлеме. Только вместо меча был у него в руке факел пылающий. «Радуйся, Захарий!» – говорит он мне. «Пред тобой раб Божий, приказывай!» – ответил я. «Возьми факел пылающий, и Господь с тобой!» Я протянул руку и почувствовал, что ладонь моя в огне. Но архангел уже исчез, и увидел я от двери только след огненный, словно звезду падающую.
Монах утер пот со лба. Он был мертвенно бледен, зубы стучали, словно его била лихорадка.
–?А дальше что? – спросил Зорбас. – Мужайся, монах!
–?В тот час братья выходили с вечерне и вступали в трапезную. Настоятель, проходя мимо, пнул меня ногой, словно пса. Братья засмеялись, но я – ни звука. В воздухе все еще стоял запах серы, словно архангел побывал там, но никто того не понял. Уселись они в трапезной. «А ты, Захарий, не поужинаешь ли с нами?» – спрашивает трапезник. Я – ни звука. «Он хлебом ангелов сыт!» – сказал мужеложник Дометий, а братья снова засмеялись. Я поднялся и пошел на кладбище. Пал я архангелу в ноги и почувствовал его тяжелую стопу на шее моей. Часы пролетели, словно вспышка молнии. Так, должно быть, проходят часы и века в раю. В полночь, когда наступила тишина и монахи уснули, поднялся я, сотворил крестное знамение, поцеловал архангелу ногу. «Да свершится воля твоя!» – сказал я, схватил канистру, открыл ее, а за пазухой у меня было вдоволь тряпья. Я вышел.
Тьма непроглядная. Луна еще не взошла, монастырь был совсем черным, как ад. Я пошел во двор, поднялся по лестнице, добрался до настоятельских покоев, полил нефтью двери, окна, стены, побежал к келье Дометия и оттуда начал поливать кельи и длинную веранду, как ты и велел мне. Затем пошел я в церковь, взял свечку, зажег ее от лампады у образа Христа и пустил огонь…
Монах замолчал, тяжело дыша, в глазах у него сверкало пламя.
–?Слава тебе, Господи! – прохрипел он, творя крестное знамение. – Слава тебе, Господи! Монастырь мгновенно охватило пламя. «Гореть вам в огне адовом!» – громко закричал я и пустился наутек. Я все бежал и бежал. Слышал звон колоколов и крики монахов и все бежал, бежал…
Наступило утро. Я спрятался в лесу. Меня бил озноб. Взошло солнце. Я слышал, как монахи бегают по лесу и ищут меня, но Бог укутал меня туманом, и был я незрим. Уже в сумерках услышал я снова глас: «Сойди на брег, ступай!» – «Веди меня, архангел!» – воскликнул я и снова отправился в путь. Сам я не знал, куда иду: вел меня архангел, то как сияние, то как черная птица среди дерев, то как тропа нисходящая. А я все бежал и бежал, доверившись ему. И вот – велика его милость! – я нашел тебя, Канаваро. Я спасен!
Зорбас молчал, но на лице у него была широкая, демоническая, молчаливая улыбка, от которой рот растянулся до поросших волосами и похожих на ослиные ушей.
Еда была уже готова, и Зорбас снял ее с огня.
–?Что такое «хлеб ангелов», Захарий? – спросил он.
–?Дух, – ответил монах и перекрестился.
–?Дух, то есть, иными словами, воздух? Им сыт не будешь. Присаживайся лучше, поешь хлеба, рыбного супа да кусок окуня – сил наберешься. Потрудился ты на славу, а теперь подкрепись!
–?Не голоден я, – ответил монах.
–?Захарий не голоден, а Иосиф? Даже Иосиф не голоден?
–?Иосиф, – тихо сказал монах, словно открывая некую великую тайну, – Иосиф, проклятый, сгорел в огне, слава тебе, Господи!
–?Сгорел! – воскликнул Зорбас. – Как? Когда? Ты это видел?
–?Сгорел в ту самую минуту, как зажег я свечу от лампады Христовой, брат Канаваро. Видел я собственными глазами, как он выходит из уст моих, словно черная лента с огненными письменами: коснулось его пламя свечи, скорчился он, словно змея, и стал пеплом. Полегчало мне, слава богу! И думаю, что вошел я уже в рай.
Монах поднялся от огня, где он сидел скорчившись.
–?Пойду прилягу на берегу, – сказал он. – Такое я получил веление.
Он пошел вдоль берега и исчез в темноте.
–?Связался ты с ним, Зорбас, – сказал я. – Если монахи найдут его, пропал он.
–?Не найдут, будь спокоен, хозяин. В такой контрабанде я кое-что смыслю. Завтра, чуть свет, побрею его, одену в человеческую одежду и посажу на корабль. Не беспокойся, хозяин, это все мелочи… Суп тебе понравился? Ешь в свое удовольствие хлеб человеков и не печалься.
Зорбас сытно поел, выпил, вытер усы, и у него появилось желание поговорить.
–?Слышал? Дьявол в нем умер. Опустел теперь, бедняга, опустел, и все тут! Докатился до того же, что и другие.
Он задумался на миг и вдруг сказал:
–?А может быть, хозяин, этот дьявол был…
–?Конечно, – ответил я. – Им овладела идея сжечь монастырь, он его сжег и успокоился. Идее этой хотелось есть мясо, пить вино, окрепнуть, стать действием. Другому, Захарию, не хотелось ни мяса, ни вина: он крепнул постами.
Зорбас еще и еще раз прикинул в уме.
–?Думаю, ты прав, хозяин. Кажется, и во мне пребывает несколько демонов!
–?Во всех нас пребывают демоны, Зорбас, не бойся. И чем их больше, тем лучше. Нужно только, чтобы все они шли каждый своим путем к одной цели.
Слова эти потрясли Зорбаса. Он опустил голову на колени и задумался.
–?К какой цели? – спросил он, наконец подняв глаза.
–?Откуда я знаю, Зорбас? Ты спрашиваешь о трудных вещах, как тебе сказать…
–?Скажи о них просто, и я пойму. До сих пор я позволял демонам поступать так, как им заблагорассудится, идти туда, куда им заблагорассудится, поэтому одни считают меня негодяем, другие – честным, одни – болваном, другие – премудрым Соломоном. А я, и все это, вместе взятое, и еще много чего другого – настоящий салат. Так что просвети меня, если можешь. К какой цели?
–?Думаю, Зорбас, – но, может быть, я и ошибаюсь, – что люди бывают трех родов. Одни ставят своей целью пожить, так сказать, ради себя – поесть, выпить, насытиться ласками, добиться богатства и славы… Другие ставят своей целью жить не для себя, а для всего человечества: они чувствуют, что все люди – это одно целое, и пытаются просветить, полюбить, облагодетельствовать как можно больше людей. И наконец, есть такие, которые ставят целью своей жизни жизнь вселенной: все люди, животные, растения, звезды составляют для них одно целое, единую субстанцию, которая ведет одну и ту же страшную борьбу. Какую борьбу? Преобразовать материю в дух.
Зорбас почесал в голове и сказал:
–?Умом я не вышел и в смысл вникаю с трудом… Эх, хозяин, если бы ты станцевал все это, я бы понял!
Я в отчаянии закусил губу. О, если бы я мог станцевать все эти мысли отчаяния!
–?Или если бы ты рассказал мне все это, хозяин, как сказку. Как Хусейн-ага. Был такой старый турок, сосед мой. Был он совсем старый, очень бедный, не имел ни жены, ни детей. Один-одинешенек. Одежда у него совсем поизносилась, но была отменной чистоты: он сам стирал, готовил, наводил порядок, а по вечерам приходил в дом к моему отцу, садился рядом с моей бабушкой и другими старухами и вязал носки.
Этот Хусейн-ага был святой человек. Однажды взял он меня к себе на колени, положил мне руку на голову, словно давая благословение, и сказал:
–?Скажу тебе, Алексис, кое-что по секрету. Ты еще мал и не поймешь. Поймешь, когда вырастешь. Слушай же, дитя мое.
Семь слоев неба и семь слоев земли слишком малы, чтобы объять Бога, но сердце человеческое его объемлет. Поэтому запомни хорошенько, Алексис: старайся никогда не ранить сердца человеческого!
Я слушал Зорбаса и молчал. О, если бы и я мог раскрывать уста только тогда, когда отвлеченная идея достигала уже высочайшей цели своей – становилась сказкой! Однако это по силам только либо великому поэту, либо народу после многих веков безмолвного труда.
Зорбас поднялся:
–?Пойду посмотрю, что делает наш поджигатель. Наброшу на него одеяло, чтобы не простудился. И ножницы возьму – пригодятся. – Он засмеялся и добавил: – Когда люди станут людьми не только по названию, но и по делам своим, этот Захарий, хозяин, займет место рядом с Канарисом!
Зорбас взял одеяло и ножницы и пошел вдоль берега. Взошла ущербная луна, струя на землю бледный, болезненный и печальный свет.
Сидя в одиночестве у потухшего огня, я думал о словах Зорбаса, выражавших сущность, теплый земной запах и тяжесть человека. Его слова поднимались из глубин его существа, из самого нутра его, сохраняя человеческое тепло. А мои слова были бумажными, спускались из головы, окропленные всего лишь одной каплей крови, и если и обладали какой-нибудь значимостью, то значимостью они были обязаны именно этой капле.
Я лег ничком и стал разгребать жар, когда вдруг появился Зорбас. Он был расстроен, а руки его опущены.
–?Только не пугайся, хозяин… – сказал Зорбас.
Я вскочил.
–?Монах умер.
–?Умер?!
–?Он лежал на скале. Луна светила на него. Я стал на колени и принялся стричь ему бороду и остатки усов. Я все стриг и стриг, а он даже не шевельнулся. Тогда я разошелся и стал стричь его налысо. Пол-оки волос настриг, голова у него стала как голыш. Тут на меня смех напал! «Эй, синьор Захарий, – кричу я и расталкиваю его. – Просыпайся! Поглядишь на чудо Богородицы!» Но тот даже не шевельнулся. Толкнул я его снова. Все впустую! Не окочурился ли, думаю, бедняга? Распахнул я ему рясу на груди, положил руку на сердце. Стучит? Ничуть не бывало! Тишина. Остановилась машина.
Рассказывая, Зорбас пришел в настроение. Смерть потрясла его, но вскоре он собрался с духом:
–?Что будем делать с ним, хозяин? Давай сожжем его. «Нефть ты принес, нефть ты и обретешь!» Разве не так гласит Евангелие? Вот увидишь: ряса на нем вся засалена, а теперь еще и нефтью пропиталась – загорится, как Иуда в Страстной четверг.
–?Делай что хочешь, – недовольно ответил я.