ПОДЗОРНАЯ ТРУБА
Я сидел на подоконнике, натянув рубашку на колени, потому что штаны
были у мамы.
— Нет, — сказала мама и отодвинула в сторону нитки с иголкой. — Я не
могу больше с этим мальчишкой!
— Да, — сказал папа и сложил газету. — На нем черти рвут, он лазает по
заборам, он скачет по деревьям и носится по крышам. На него не напасешься!
Папа помолчал, зловеще поглядел на меня и наконец решительно объявил:
— Но я наконец придумал средство, которое раз и навсегда избавит нас от
этого бедствия.
— Я не нарочно, — сказал я. — Что я, нарочно, что ли, да? Оно само.
— Конечно, оно само, — ядовито сказала мама. — У твоих штанов такой
скверный характер, что они нарочно целыми днями подстерегают каждый
гвоздик, цепляются за него и потом рвутся специально для того, чтобы
позлить твою маму. Вот какие коварные штаны! Оно само! Оно само!
Мама могла так кричать «оно само» до утра, потому что у нее уже
разыгрались нервы, это было видно невооруженным глазом. Поэтому я сказал
папе:
— Ну, так что же ты придумал?
Папа сделал строгое лицо и сказал маме:
— Тебе нужно напрячь все свои способности и изобрести аппарат, который
обеспечивал бы тебе наблюдение за твоим сыном в часы отсутствия. Мне
сегодня некогда, сегодня «Спартак» — «Торпедо», а ты, ты садись к столу и,
не теряя времени, изобрети сейчас же подзорную трубу. У тебя это очень
хорошо получится, я знаю, что ты человек в этом отношении весьма
талантливый.
Папа встал, порылся у себя в столе и положил перед мамой маленькое
зеркальце с отбитым уголком, довольно большой магнит и несколько разных
гвоздочков, пуговицу и еще чего-то.
— Вот, — сказал он, — это тебе необходимые материалы. В поиск, смелые и
любознательные!
Мама проводила его к дверям, потом вернулась и отпустила и меня во двор
погулять. А когда мы вечером все сошлись за ужином, у мамы были
перепачканы клеем пальцы, и на столе лежала довольно симпатичная синенькая
и толстая труба. Мама взяла ее, издалека показала мне и сказала:
— Ну, Денис, смотри внимательно!
— Это что? — спросил я.
— Это подзорная труба! Мое изобретение! — ответила мама.
Я сказал:
— Окрестности озирать?
Она улыбнулась:
— Никакие не окрестности! А за тобой присматривать.
Я сказал:
— А как?
— А очень просто! — сказала мама. — Я изобрела и сконструировала
подзорную трубу для родителей, вроде подзорной трубы для моряков, только
гораздо лучше.
Папа сказал:
— Ты объясни, пожалуйста, популярно, в чем тут дело, какие принципы
положены в основу изобретения, какие проблемы оно решает, ну, и так далее.
Прошу!
Мама встала у стола, как учительница у доски, и заговорила докладческим
голосом:
— Теперь, когда я буду уходить из дому, я всегда буду видеть тебя,
Денис. Я могу удаляться от дома на расстояние от пяти до восьми
километров, но чуть я почувствую, что давно тебя не видела и что мне
интересно, что ты сейчас вытворяешь, я сразу — чик! Направляю свою трубу в
сторону нашего дома — я готово! — вижу тебя во весь рост.
Папа сказал:
— Отлично! Эффект Шницель-Птуцера!
Тут я немножко оторопел. Я никогда не думал, что мама может изобрести
такую штуку. Ведь такая с виду худенькая, а смотри-ка! Эффект
Шницель-Птуцера!
Я сказал:
— А как же, мама, ты будешь знать, где наш дом?
Она ответила, нисколько не задумываясь:
— А у меня в трубе сидит компасный магнит. Он всегда показывает на наш
дом.
— Реакция Бабкина-Няньского, — сказал папа.
— Совершенно верно, — продолжала мама. — Таким образом, если ты, Денис,
заберешься на забор или еще куда, это мне сразу будет видно.
Я сказал:
— А там у тебя что? Экран, что ли?
Она ответила:
— Конечно. Помнишь зеркальце? Оно отбрасывает твое изображение прямо
мне внутрь головы. Я сразу вижу, стреляешь ты из рогатки или просто так
мяч гоняешь, безо всякого смысла.
— Обыкновенный закон Кранца-Ничиханца. Ничего особенного, — проворчал
папа и вдруг, оживившись, спросил: — Прости, прости, пожалуйста, я перебью
тебя. Один вопросик можно?
— Да, задавай, — сказала мама.
— Твоя подзорная труба что, она работает на электричестве или на
полупроводниках?
— На электричестве, — сказала мама.
— О, тогда я тебя предупреждаю, — сказал папа, — ты берегись замыканий.
А то где-нибудь замкнет, и у тебя в мозгах произойдет вспышка.
— Не произойдет, — сказала мама. — А предохранитель на что?
— Ну, тогда другое дело, — сказал папа. — Но ты все-таки поглядывай, а
то, знаешь, я буду волноваться.
Я сказал:
— Ну, а ты можешь сделать такую штуку для меня? Чтобы и я мог за тобой
присматривать?
— А это зачем? — снова улыбнулась мама. — Я-то уж наверняка не полезу
на забор!
— Это еще не известно, — сказал я, — может быть, на забор ты и не
станешь карабкаться, но, может быть, ты за машины цепляешься? Или скачешь
перед ними, как коза?
— Или с дворниками дерешься? И вступаешь в пререкания с милицией? —
поддержал меня папа и вздохнул: — Да, жалко, нет у нас такой машинки,
чтобы нам за тобой наблюдать…
Но мама показала нам язык:
— Изобретено и выполнено в единственном экземпляре, что, взяли? — Она
повернулась ко мне: — Так что знай, теперь я все время держу тебя под
своим неусыпным контролем!
И я подумал, что при таком изобретении у меня начинается довольно
кислая жизнь. Но ничего не сказал, а кивнул и потом пошел спать. А когда
проснулся и стал жить, то понял, что для меня наступили черные дни. При
мамином изобретении получалось, что моя жизнь превращается в сплошное
мучение. Вот, например, сообразишь, что Костик за последнее время уж очень
разнахалился и самая пора ему как следует накостылять по шее, а вот не
решаешься, так и кажется, что подзорная мамина труба уставилась тебе прямо
в спину. И наподдать Костику как следует просто невозможно в таких
условиях. Я уж не говорю о том, что я вовсе перестал ходить на Чистые
пруды, чтобы ловить там себе головастиков полные карманы. И вся моя
счастливая, веселая прежняя жизнь теперь стала запретной для меня. И так
тоскливо тянулись мои дни, что я таял, как свеча, и места себе не находил.
И дело, уж наверное, просто приближалось к печальному концу, как вдруг
однажды, когда мама ушла, я стал искать свою старую футбольную камеру, и в
ящике, где у меня хранится всякая утильная хурда-бурда, я вдруг увидел…
мамину подзорную трубу! Да, она лежала среди прочего мусора, какая-то
осиротелая, облупившаяся, тусклая. По всему было видно, что мама уже давно
ею не пользуется, что она про нее и думать-то забыла. Я схватил ее и
расковырял поскорее, чтобы взглянуть, что у нее там внутри, как она
устроена, но, честное слово, она была пустая, в ней ничего не было. Пусто,
хоть шаром покати!
Только тут я догадался, что эти люди обманули меня и что мама ничего не
изобрела, а просто так, пугала меня своей ненастоящей трубой, и я, как
доверчивый дурачок, верил ей и боялся, и вел себя как приличный отличник.
И от этого всего я так обиделся на весь свет, и на маму, и на папу, и на
все эти дела, что я выбежал сразу во двор как угорелый и затеял там
великую срочную драку с Костиком, и с Андрюшкой, и с Аленкой. И хотя они
втроем прекрасно меня отлупили, все равно настроение у меня было отличное,
и после драки мы все вчетвером лазали на чердак и на крышу, а потом
карабкались на деревья, а потом спустились в подвал, в котельную, в самый
уголь, и извозились там просто до умопомрачения. И все это время я
чувствовал, что у меня словно камень с души свалился. И хорошо было, и
свободно на душе, и легко, и весело, как на Первое мая.
ДЯДЯ ПАВЕЛ ИСТОПНИК
Когда Мария Петровна вбежала к нам в комнату, ее просто нельзя было
узнать. Она была вся красная, как Синьор Помидор. Она задыхалась. У нее
был такой вид, как будто она вся кипит, как суп в кастрюльке. Она, когда к
нам вомчалась, сразу крикнула:
— Ну и дела! — И грохнулась на тахту.
Я сказал:
— Здравствуйте, Мария Петровна!
Она ответила:
— Да, да.
— Что с вами? — спросила мама. — На вас лица нет!
— Можете себе представить? Ремонт! — воскликнула Мария Петровна и
уставилась на маму. Она чуть не плакала.
Мама смотрела на Марию Петровну, Мария Петровна на маму, я смотрел на
них обеих. Наконец мама осторожно спросила:
— Где… ремонт?
— У нас! — сказала Мария Петровна. ~ Весь дом ремонтируют! Крыши,
видите ли, у них протекают, вот они их и ремонтируют.
— Ну и прекрасно, — сказала мама, — очень даже хорошо!
— Весь дом в лесах, — с отчаянием сказала Мария Петровна, — весь дом в
лесах, и мой балкон тоже в лесах. Его забили! Дверь заколотили! Это ведь
не на день, не на два, это не меньше чем на месяца на три! Обалдели
совсем! Ужас!
— А почему же ужас? — сказала мама. — Видно, так нужно!
— Да? — снова крикнула Мария Петровна. — По-вашему, так нужно? А куда
же, с позволения сказать, мой Мопся будет ходить гулять? А? Мой Мопся уже
пять лет ходит гулять на балкон! Он уже привык гулять на балконе!
— Переживет ваш Мопся, — весело сказала мама, — тут людям ремонт
делают, у них будут сухие потолки, что же, из-за вашей собаки им весь век
промокать?
— Не мое дело! — огрызнулась Мария Петровна. — И пусть промокают, если
у нас такое домоуправление…
Она никак не могла успокоиться и кипела еще больше, было похоже, что
она прямо перекипает, и с нее вот-вот соскочит крышка, и суп польется
через край.
— Из-за собаки! — повторяла она. — Да мой Мопся умнее и благороднее
всякого человека! Он умеет служить на задних лапках, он танцует краковяк,
я его из тарелки кормлю. Вы понимаете, что это значит?
— Интересы людей выше всего на свете! — сказала мама тихо.
Но Мария Петровна не обратила на маму никакого внимания.
— Я на них найду управу, — пригрозила она, — я буду жаловаться в
Моссовет!
Мама промолчала. Она, наверно, не хотела ссориться с Марией Петровной,
ей трудно было слушать, как та вопит визгливым голосом. Мария Петровна, не
дождавшись маминого ответа, успокоилась немного и стала рыться в своей
громадной сумке.
— Вы крупу «Артек» уже брали? — спросила она деловито.
— Нет, — сказала мама.
— Напрасно, — упрекнула ее Мария Петровна. — Из крупы «Артек» варят
очень полезную кашу. Вот Дениске, например, не мешало бы поправиться. Я
три пачки взяла!
— А зачем вам столько, — спросила мама, — ведь у вас нет детей?
Мария Петровна от изумления выпучила глаза. Она смотрела на маму так,
словно мама сказала неслыханную глупость, потому что она уже ничего не
может сообразить, даже самой простой вещи.
— А Мопся? — выкрикнула Мария Петровна с раздражением. — А мой Мопся?
Ему очень полезен «Артек», особенно при его лишаях. Он каждый день за
обедом съедает две тарелки и просит добавки!
— Он потому и запаршивел у вас, — сказал я, — что он у вас пережирает.
— Не смей вмешиваться в разговор старших, — со злостью сказала Мария
Петровна. — Еще чего не хватало! Ступай спать!
— Нет уж, — сказал я, — ни о каком «спать» не может быть и речи. Еще
рано!
— Вот, — сказала Мария Петровна и обернулась всем телом к маме, — вот!
Полюбуйтесь-ка, что значит дети! Он еще спорит! А должен беспрекословно
подчиняться! Сказано «спать» — значит «спать». Я как только скажу моему
Мопсе: «Спать!» — он сейчас же лезет под стул и через секунду хррр…
хррр… готово! А ребенок! Он, видите ли, смеет еще спорить!
Мама вдруг стала вся ярко-красная: она, видно, очень рассердилась на
Марию Петровну, но не хотела ссориться с гостьей. Мама из вежливости может
разную чепуху слушать, а я не могу. Я страшно разозлился на Марию
Петровну, что она меня все со своим Мопсей равняет. Я хотел ей сказать,
что она глупая женщина, но я сдержался, чтоб потом не влетело. Я схватил в
охапку пальто и кепку и побежал во двор. Там никого не было. Только дул
ветер. Тогда я побежал в котельную. У нас там живет и работает дядя Павел,
он веселый у него зубы белые и кудри. Я его люблю. Я люблю как он
наклоняется ко мне, к самому лицу и берет мою руку в свою, большую и
теплую, и улыбается, и хрипло и ласково говорит:
— Здравствуй, Человек!
ФАНТОМАС
Вот это картина так картина! Это да! От этой картины можно совсем с ума
сойти, точно вам говорю. Ведь если простую картину смотришь, так никакого
впечатления.
А «Фантомас» — другое дело! Во-первых, тайна! Во-вторых, маска!
В-третьих, приключения и драки! И в четвертых, просто интересно, и все!
И конечно, все мальчишки, как эту картину посмотрели, все стали играть
в Фантомасов. Тут главное — остроумные записки писать и подсовывать в
самые неожиданные места. Получается очень здорово. Все, кто такую
фантомасовскую записку получает, сразу начинают бояться и дрожать. И даже
старухи, которые раньше у подъезда просиживали всю свою сознательную
жизнь, сидят все больше дома. Спать ложатся просто с курами. Да оно и
понятно. Сами подумайте: разве у такой старушки будет хорошее настроение,
если она утром прочла у своего почтового ящика такую веселую записочку:
Бириги сваю плету! Она ща как подзарвется!
Тут уж у самой храброй старушки всякое настроение пропадет, и она сидит
целый день на кухне, стережет свою плиту и пять раз в день Мосгаз по
телефону вызывает. Это очень смешно. Тут прямо животики надорвешь, когда
девчонка из Мосгаза целый день туда-сюда по двору шныряет и все кричит:
— Опять Фантомас разбушевался! У, чтоб вам пропасть!..
И тут все ребята пересмеиваются и подмигивают Друг другу, и неизвестно
откуда с молниеносной быстротой появляются новые фантомасочные записочки,
у каждого жильца своя. Например:
Ни выходи ночю на двор. Убю!
Или:
Все про тебя знаим. Боись сваей жены!
А то просто так:
Закажи свой партрет! В белых тапочках.
И хотя это все часто было не смешно и даже просто глупо, все равно у
нас во дворе стало как-то потише. Все стали пораньше ложиться спать, а
участковый милиционер товарищ Пархомов стал почаще показываться у нас. Он
объяснял нам, что наша игра — это игра без всякой цели, без смысла, просто
чепуха какая-то, что, наоборот, та игра хороша, где есть людям польза —
например, волейбол или городки, потому что «они развивают глазомер и силу
удара», а наши записки ничего не развивают, и никому не нужны, и
показывают нашу непроходимую дурость.
— Лучше бы за одеждой своей последили, — говорил товарищ Пархомов. —
Вот. Ботинки! — И он показал на Мишкины пыльные ботинки. — Школьник с
вечера должен хорошо вычистить их!
И так продолжалось очень долго, и мы стали понемногу отдыхать от своего
Фантомаса и подумали, что теперь уже все. Наигрались! Но не тут-то было!
Вдруг у нас разбушевался еще один Фантомас, да как! Просто ужас! А дело в
том, что у нас в подъезде живет один старый учитель, он давно на пенсии,
он длинный и худущий, все равно как кол из школьного журнала, и палку
носит такую же — видно, себе под рост подобрал, к лицу. И мы, конечно,
сейчас же его прозвали Кол Единицыч, но потом для скорости стали величать
просто Колом.
И вот однажды спускаюсь я с лестницы и вижу на его почтовом ящике
рваненькую, кривую записку. Читаю:
Кол, а Кол!
фкалю ф тибя укол!
В этом листке были красным карандашом исправлены все ошибки, и в конце
стиха стояла большая красная единица. И аккуратная, четкая приписка:
Кому бы ты ни писал, нельзя писать на таком грязном, облезлом обрывке
бумаги. И еще: советую повнимательней заняться грамматикой.
Через два дня на двери нашего Кола висел чистый тетрадный листок. На
листе коротко и энергично было написано:
Плевал я на громатику!
Ну, Фантомас проклятый, вот это разбушевался! Хоть еще одну серию
начинай снимать. Просто стыд. Одно было приятно: Фантомасова записка была
сплошь исчеркана красным карандашом и внизу стояла двойка. Тем же, что и в
первый раз, ясным почерком было приписано:
Бумага значительно чище. Хвалю. Совет: кроме заучивания грамматических
правил, развивай в себе еще и зрительную память, память глаза, тогда не
будешь писать «громатика». Ведь в прошлом письме я уже употребил это
слово. «Грам-мати-ка», Надо запомнить.
И так началась у них длинная переписка. Долгое время Фантомас писал
нашему Колу чуть не каждый день, но Кол был к нему беспощаден. Кол ставил
Фантомасу за самые пустяковые ошибочки свою вечную железную двойку, и
конца этому не предвиделось.
Но однажды в классе Раиса Ивановна задала нам проверочный диктант.
Трудная была штука. Мы все кряхтели и пыхтели, когда писали диктант. Там
были подобраны самые трудные слова со всего света. Например, там под конец
было такое выраженьице: «Мы добрались до счастливого конца». Этим
выражением все ребята были совсем ошарашены. Я написал: «Мы добрались до
щасливого конца», а Петька Горбушкин написал «до щесливого конца», а
Соколова Нюра исхитрилась и выдала в свет свежее написание. Она написала:
«Мы добрались до щисливыва конца». И Раиса Ивановна сказала:
— Эх вы, горе-писаки, один Миша Слонов написал что-то приличное, а вас
всех и видеть не хочу! Идите! Гуляйте! А завтра начнем все сначала.
И мы разошлись по домам. И я чуть не треснул от зависти, когда на
следующий день увидел на дверях Кола большой белоснежный лист бумаги и на
нем красивую надпись:
Спасибо тебе, Кол! У меня по русскому тройка! Первый раз в жизни. Ура!
Уважающий тебя Фантомас!
ПРИКЛЮЧЕНИЕ
Прошлую субботу и воскресенье я был в гостях у Димки. Это такой
симпатяга, сын моего дяди Миши и тети Гали. Они живут в Ленинграде. Если у
меня будет время, я еще расскажу, как мы с Димкой гуляли и что видели в
этом прекрасном городе. Это очень интересная и веселая история.
А сейчас будет простая история, как я должен был прилететь к маме в
Москву. Это тоже занятно, потому что было приключение.
В общем-то, я на самолете летал, а один, самостоятельно, ни разу! Меня
должен был посадить на самолет дядя Миша. Я благополучно прилечу, а в
Москве, в аэропорту, меня должны будут встречать папа и мама. Вот как
интересно и просто у нас все было задумано.
А к вечеру, когда мы с дядей Мишей приехали в ленинградский аэропорт,
оказалось, что где-то произошла какая-то задержка с транспортом, и из-за
этого много людей, не попавших на московские рейсы, скопились в аэропорту,
и высокий, складный дядька толково разъяснил нам всем, что дело обстоит
так: нас много, а самолет один, и поэтому тот, кто сумеет попасть в этот
самолет, тот и полетит в Москву. И я дал клятву попасть именно в этот
самолет: ведь меня папа будет обязательно встречать в Москве.
И дядя Миша, услышав эти «приятные» новости, сказал мне:
— Как только сядешь в самолет, помаши мне рукой, тогда я тотчас побегу
к телефону, позвоню твоему папе, что ты, мол, вылетел, он проснется,
оденется и поедет в аэропорт тебя встречать. Понял?
Я сказал:
— Все понял!
А сам подумал про дядю Мишу: «Вот какой добрый и вежливый. Другой бы
довез и все, а этот еще и позвонит моим родным. И вот я буду как эстафета.
Он позвонит, а папа приедет встречать, и я без них один только часок в
самолете посижу, да и там, в самолете, тоже все свои. Ничего, не страшно!»
Я опять сказал вслух:
— Вы не сердитесь, что со мной одни беспокойства, я скоро научусь один
летать, самостоятельно, и не буду вас столько утруждать…
Дядя Миша сказал:
— Что вы, милостивый государь! Я очень рад! А Димка как рад был тебя
повидать! А тетя Галя! Ну, держи! — Он протянул мне билет и замолчал. И я
тоже замолчал.
И тут неожиданно началась посадка на самолет. Это было столпотворение.
Все кинулись к самолету, а впереди всех бежал я, за мной все остальные.
Я добежал до лестнички, там наверху стояли две девушки. Просто
красавицы. Я бегом взбежал к ним и протянул билет. Они меня спросили:
— Ты один?
Я им все рассказал и прошел в самолет. Я уселся у окна и стал глядеть
на толпу провожающих. Дядя Миша был неподалеку, тут я стал ему махать и
улыбаться. Он эту улыбку поймал, сделал мне под козырек и тотчас
повернулся и зашагал к телефону, чтобы позвонить моему папе. Я перевел дух
и стал оглядываться. Народу было много, и все торопились скорее сесть и
улететь. Время было уже позднее. Наконец все устроились, разложили свои
вещи, и я услышал, что запустили мотор. Он долго гудел и рычал. Мне даже
надоело.
Я откинулся на сиденье и тихонько закрыл глаза, чтобы подремать. Потом
я услышал, как самолет двинулся, и я широко открыл рот, чтобы уши не
болели. Потом ко мне подошла стюардесса, я открыл глаза — у нее на подносе
было сто или тысяча маленьких кисловатых, да и мятных тоже, конфет. Моя
соседка взяла одну, потом вторую, а я взял сразу пяток и еще штучки
три-четыре или пять. Все-таки конфеты вкусные, угощу ребят из класса. Они
возьмут с охотой, потому что эти конфеты воздушные, из самолета. Тут уж не
захочешь, а возьмешь. Стюардесса стояла и улыбалась: мол, берите сколько
вашей душе угодно, нам не жалко! Я стал сосать конфету и вдруг
почувствовал, что самолет пошел на снижение. Я припал к окну.
Моя соседка сказала:
— Смотри, как быстро прилетели!
Но тут я заметил, что впереди под нами появилось множество огней. Я
сказал соседке:
— Вот поглядите — Москва!
Она стала смотреть и вдруг запела басом:
— «Москва моя, красавица…»
Но тут из-за занавески вышла стюардесса, та самая, которая разносила
конфеты. Я обрадовался, что сейчас она будет раздавать еще. Но она
сказала:
— Товарищи пассажиры, ввиду плохой погоды московский аэропорт закрыт.
Мы прилетели обратно в Ленинград. Следующий рейс будет в семь часов утра.
На ночь устраивайтесь по мере возможности.
Тут моя соседка перестала петь. Все вокруг сердито зашумели.
Люди сходили с лестницы и шли себе спокойненько домой, чтобы утром
прийти обратно. Я не мог идти спокойненько домой. Я не помнил, где живет
дядя Миша. Я не знал, как к нему проехать. Пришлось мне придерживаться
компании тех, кому негде ночевать. Их тоже было много, и они все пошли в
ресторан ужинать. И я пошел за ними. Все сели за столики. Я тоже сел.
Занял место. Тут недалеко стоял телефон-автомат, междугородный. Я позвонил
в Москву. Кто бы, вы думали, снял трубку? Моя собственная мама. Она
сказала:
— Алло!
Я сказал:
— Алло!
Она сказала:
— Плохо слышно. Кого вам нужно?
Я сказал:
— Анастасию Васильевну.
Она сказала:
— Плохо слышно! Марию Петровну?
Я сказал:
— Тебя! Тебя! Тебя! Мама, это ты?
Она сказала:
— Плохо слышно. Говорите раздельно, по буквам.
Я сказал:
— Эм-а, эм-а. Мама, это я. Она сказала:
— Дениска, это ты?
Я сказал:
— Я вылечу завтра в семь часов утра. Наш московский аэродром закрыт,
так что все благополучно. Пусть пэ-а-пэ-а вэ-эс-тре-тит эм-е-ня-меня!
Она сказала:
— Хэ-а-рэ-а-шэ-о!
Я сказал:
— Ну, будь зэ-дэ-о-ро-вэ-а!
Она сказала:
— Жэ-дэ-у! Папа выйдет встречать ровно в семь!
Я положил трубку, и у меня сразу стало легко на сердце. И я пошел
ужинать. Я попросил принести себе котлеты с макаронами и стакан чая. Пока
я ел котлеты, я подумал, увидев, какие здесь широкие, удобные стулья:
«Э-э, да здесь прекрасно можно будет поспать на этих стульях».
Но покуда я ел, случилось чудо: ровно через полминуты я увидел, что все
стулья, совершенно все, заняты. И подумал: «Ничего, не фон-барон, высплюсь
и на полу! Вон сколько места!»
Просто чудеса в решете! Через полсекунды смотрю — весь пол занят:
пассажиры, авоськи, чемоданы, мешки, даже дети, просто ступить некуда. Вот
тут я даже обозлился!
Потом я пошел, осторожно ступая меж сидящих, лежащих и полулежащих
людей. Просто пошел погулять по аэровокзалу.
Гулять среди спящего царства было неловко. Я посмотрел на часы. Уже
половина двенадцатого.
И вдруг я дошел еще до одной двери, на которой было написано:
«Междугородный телефон». И меня сразу осенило! Вот где можно прекрасно
поспать. Я тихонько открыл обитую войлоком дверь.
Стоп! Пришлось сразу отпрыгнуть: там уже устроились двое. Дядек.
Офицеров. Они смотрели на меня, а я на них.
Потом я сказал:
— Вы кто такие?
Тогда один из них, усатый, сказал:
— Мы подкидыши!
Мне стало их жалко, и я спросил по глупости:
— А где же ваши родители?
Усатый скорчил жалобную рожу и как будто заплакал:
— Пожалуйста, прошу вас, найдите мне мою папу!
А второй, который был помоложе, захохотал, как тигр. И тогда я понял,
что этот усатый шутит, потому что он тоже засмеялся, а за ним засмеялся
уже и я. И мы хохотали теперь уже втроем. И они поманили меня к себе и
потеснились. Мне было тепло, но тесно и неудобно, потому что все время
звонил телефон и ярко горела лампочка.
Тогда мы написали на газете крупными буквами: «Автомат не работает», и
молодой вывернул лампочку. Звонки затихли, света нет. Через минуту мои
взрослые друзья задали такого храпака, что просто чудо. Похоже было, будто
они пилят огромные бревна огромными пилами. Спать было невозможно.
А я лежал и все время думал о своем приключении. Получалось очень
смешно, и я все время улыбался в темноте.
Вдруг раздался громкий, совершенно незаспанный голос:
— Вниманию пассажиров, летящих рейсом Ленинград — Москва! Самолет
«Ту-104» номер 52-48, летящий вне расписания, вылетает через пятнадцать
минут, в четыре часа пятьдесят пять минут. Посадка пассажиров по
предъявлению билетов с выхода номер два!
Я мгновенно вскочил, как встрепанный, и принялся будить моих соседей. Я
говорил им тихо, но отчетливо:
— Тревога! Тревога! Подъем, вам говорят!
Они сейчас же вскочили, и усатый нащупал и ввернул лампочку.
Я объяснил им, в чем дело. Усатый военный тут же сказал:
— Молодцом, парень!
Я с тобой теперь в любую разведку пойду.
— Не бросил, значит, своих подкидышей?
Я сказал:
— Что вы, как можно!
Мы побежали к выходу номер два и погрузились в самолет.
Красивых девушек-стюардесс уже не было, но нам было все равно. И когда
мы поднялись в воздух, военный, который был помоложе, вдруг расхохотался.
— Ты что? — спросил его усатый.
— «Автомат не работает», — ответил тот. — Ха-ха-ха! «Автомат не
работает»!..
— Надпись забыли снять, — ответил усатый.
Минут через сорок примерно мы благополучно сели в Москве, и когда
вышли, то оказалось, нас совершенно никто не встречает.
Я поискал своего папу. Его не было… Не было нигде.
Я не знал, как мне добраться до дому. Мне было просто тоскливо. Хоть
плачь. И я, наверное, поплакал бы, но ко мне вдруг подошли мои ночные
друзья, усатый и который помоложе.
Усатый сказал:
— Что, не встретил папа?
Я сказал:
— Не встретил. Молодой спросил:
— А ты на когда с ним договорился?
Я сказал:
— Я велел ему приехать к самолету, который вылетает в семь утра.
Молодой сказал:
— Все ясно! Тут недоразумение. Ведь вылетели-то мы в пять!
Усатый вмешался в нашу беседу:
— Встретятся, никуда не денутся! А ты на «козлике» ездил когда-нибудь?
Я сказал:
— Первый раз слышу! Что это еще за «козлик»?
Он ответил:
— Сейчас увидишь.
И они с молодым замахали руками.
К подъезду аэропорта подъехал маленький кургузый автомобиль, заляпанный
и грязный. У солдата-шофера было веселое лицо.
Мои знакомые военные сели в машину.
Когда они там уселись, у меня началась тоска. Я стоял и не знал, что
делать. Была тоска. Я стоял, и все. Усатый высунулся в окошко и сказал:
— А где ты живешь?
Я ответил.
Он сказал:
— Алиев! Долг платежом красен?
Тот откликнулся из машины:
— Точно!
Усатый улыбнулся мне:
— Садись, Дениска, рядом с шофером. Будешь знать, что такое солдатская
выручка.
Шофер дружелюбно улыбался. По-моему, он был похож на дядю Мишу.
— Садись, садись. Прокачу с ветерком! — сказал он с хрипотцой.
Я сейчас же уселся с ним рядом. Весело было у меня на душе. Вот что
значит военные! С ними не пропадешь.
Я громко сказал:
— Каретный ряд!
Шофер включил газ. Мы понеслись.
Я крикнул:
— Ура!