«ТИХА УКРАИНСКАЯ НОЧЬ…»
Наша преподавательница литературы Раиса Ивановна заболела. И вместо нее
к нам пришла Елизавета Николаевна. Вообще-то Елизавета Николаевна
занимается с нами географией и естествознанием, но сегодня был
исключительный случай, и наш директор упросил ее заменить захворавшую
Раису Ивановну.
Вот Елизавета Николаевна пришла. Мы поздоровались с нею, и она уселась
за учительский столик. Она, значит, уселась, а мы с Мишкой стали
продолжать наше сражение — у нас теперь в моде военно-морская игра. К
самому приходу Елизаветы Николаевны перевес в этом матче определился в мою
пользу: я уже протаранил Мишкиного эсминца и вывел из строя три его
подводные лодки. Теперь мне осталось только разведать, куда задевался его
линкор. Я пошевелил мозгами и уже открыл было рот, чтобы сообщить Мишке
свой ход, но Елизавета Николаевна в это время заглянула в журнал и
произнесла:
— Кораблев!
Мишка тотчас прошептал:
— Прямое попадание!
Я встал.
Елизавета Николаевна сказала:
— Иди к доске!
Мишка снова прошептал:
— Прощай, дорогой товарищ!
И сделал «надгробное» лицо.
А я пошел к доске. Елизавета Николаевна сказала:
— Дениска, стой ровнее! И расскажи-ка мне, что вы сейчас проходите по
литературе.
— Мы «Полтаву» проходим, Елизавета Николаевна, — сказал я.
— Назови автора, — сказала она; видно было, что она тревожится, знаю ли
я.
— Пушкин, Пушкин, — сказал я успокоительно.
— Так, — сказала она, — великий Пушкин, Александр Сергеевич, автор
замечательной поэмы «Полтава». Верно. Ну, скажи-ка, а ты какой-нибудь
отрывок из этой поэмы выучил?
— Конечно, — сказал я,
— Какой же ты выучил? — спросила Елизавета Николаевна.
— «Тиха украинская ночь…»
— Прекрасно, — сказала Елизавета Николаевна и прямо расцвела от
удовольствия. — «Тиха украинская ночь…» — это как раз одно из моих
любимых мест! Читай, Кораблев.
Одно из ее любимых мест! Вот это здорово! Да ведь это и мое любимое
место! Я его, еще когда маленький был, выучил. И с тех пор, когда я читаю
эти стихи, все равно вслух или про себя, мне всякий раз почему-то кажется,
что хотя я сейчас и читаю их, но это кто-то другой читает, не я, а
настоящий-то я стою на теплом, нагретом за день деревянном крылечке, в
одной рубашке и босиком, и почти сплю, и клюю носом, и шатаюсь, но
все-таки вижу всю эту удивительную красоту: и спящий маленький городок с
его серебряными тополями; и вижу белую церковку, как она тоже спит и
плывет на кудрявом облачке передо мною, а наверху звезды, они стрекочут и
насвистывают, как кузнечики; а где-то у моих ног спит и перебирает лапками
во сне толстый, налитой молоком щенок, которого нет в этих стихах. Но я
хочу, чтобы он был, а рядом на крылечке сидит и вздыхает мой дедушка с
легкими волосами, его тоже нет в этих стихах, я его никогда не видел, он
погиб на войне, его нет на свете, но я его так люблю, что у меня теснит
сердце…
— Читай, Денис, что же ты! — повысила голос Елизавета Николаевна.
И я встал поудобней и начал читать. И опять сквозь меня прошли эти
странные чувства. Я старался только, чтобы голос у меня не дрожал.
…Тиха украинская ночь.
Прозрачно небо. Звезды блещут.
Своей дремоты превозмочь
Не хочет воздух. Чуть трепещут
Сребристых тополей листы.
Луна спокойно с высоты
Над Белой церковью сияет…
— Стоп, стоп, довольно! — перебила меня Елизавета Николаевна. — Да,
велик Пушкин, огромен! Ну-ка, Кораблев, теперь скажи-ка мне, что ты понял
из этих стихов?
Эх, зачем она меня перебила! Ведь стихи были еще здесь, во мне, а она
остановила меня на полном ходу. Я еще не опомнился! Поэтому я притворился,
что не понял вопроса, и сказал:
— Что? Кто? Я?
— Да, ты. Ну-ка, что ты понял?
— Все, — сказал я. — Я понял все. Луна. Церковь. Тополя. Все спят.
— Ну… — недовольно протянула Елизавета Николаевна, — это ты немножко
поверхностно понял… Надо глубже понимать. Не маленький. Ведь это
Пушкин…
— А как, — спросил я, — как надо Пушкина понимать? — И я сделал
недотепанное лицо.
— Ну давай по фразам, — с досадой сказала она. — Раз уж ты такой. «Тиха
украинская ночь…» Как ты это понял?
— Я понял, что тихая ночь.
— Нет, — сказала Елизавета Николаевна. — Пойми же ты, что в словах
«Тиха украинская ночь» удивительно тонко подмечено, что Украина находится
в стороне от центра перемещения континентальных масс воздуха. Вот что тебе
нужно понимать и знать, Кораблев! Договорились? Читай дальше!
— «Прозрачно небо», — сказал я, — небо, значит, прозрачное. Ясное.
Прозрачное небо. Так и написано: «Небо прозрачно».
— Эх, Кораблев, Кораблев, — грустно и как-то безнадежно сказала
Елизавета Николаевна. — Ну что ты, как попка, затвердил: «Прозрачно небо,
прозрачно небо». Заладил. А ведь в этих двух словах скрыто огромное
содержание. В этих двух, как бы ничего не значащих словах Пушкин рассказал
нам, что количество выпадающих осадков в этом районе весьма незначительно,
благодаря чему мы и можем наблюдать безоблачное небо. Теперь ты понимаешь,
какова сила пушкинского таланта? Давай дальше.
Но мне уже почему-то не хотелось читать. Как-то все сразу надоело. И
поэтому я наскоро пробормотал:
…Звезды блещут.
Своей дремоты превозмочь
Не хочет воздух…
— А почему? — оживилась Елизавета Николаевна.
— Что почему? — сказал я.
— Почему он не хочет? — повторила она.
— Что не хочет?
— Дремоты превозмочь.
— Кто?
— Воздух.
— Какой?
— Как какой — украинский! Ты ведь сам только сейчас говорил: «Своей
дремоты превозмочь не хочет воздух…» Так почему же он не хочет?
— Не хочет, и все, — сказал я с сердцем. — Просыпаться не хочет! Хочет
дремать, и все дела!
— Ну нет, — рассердилась Елизавета Николаевна и поводила перед моим
носом указательным пальцем из стороны в сторону. Получалось, как будто она
хочет сказать: «Эти номера у вашего воздуха не пройдут». — Ну нет, —
повторила она. — Здесь дело в том, что Пушкин намекает на тот факт, что на
Украине находится небольшой циклонический центр с давлением около семисот
сорока миллиметров. А как известно, воздух в циклоне движется от краев к
середине. И именно это явление и вдохновило поэта на бессмертные строки:
«Чуть трепещут, м-м-м… м-м-м, каких-то тополей листы!» Понял, Кораблев?
Усвоил! Садись!
И я сел. А после урока Мишка вдруг отвернулся от меня, покраснел и
сказал:
— А мое любимое — про сосну: «На севере диком стоит одиноко на голой
вершине сосна…» Знаешь?
— Знаю, конечно, — сказал я. — Как не знать?
Я выдал ему «научное» лицо.
— «На севере диком» — этими словами Лермонтов сообщил нам, что сосна,
как ни крути, а все-таки довольно морозоустойчивое растение. А фраза
«стоит на голой вершине» дополняет, что сосна к тому же обладает
сверхмощным стержневым корном…
Мишка с испугом глянул на меня. А я на него. А потом мы расхохотались.
И хохотали долго, как безумные. Всю перемену.
СЕСТРА МОЯ КСЕНИЯ
Один раз был обыкновенный день. Я пришел из школы, поел и влез на
подоконник. Мне давно уже хотелось посидеть у окна, поглядеть на прохожих
и самому ничего не делать. А сейчас для этого был подходящий момент. И я
сел на подоконник и принялся ничего не делать. В эту же минуту в комнату
влетел папа.
Он сказал:
— Скучаешь?
Я ответил:
— Да нет… Так… А когда же наконец мама приедет? Нету уже целых
десять дней!
Папа сказал:
— Держись за окно! Покрепче держись, а то сейчас полетишь вверх
тормашками.
Я на всякий случай уцепился за оконную ручку и сказал:
— А в чем дело?
Он отступил на шаг, вынул из кармана какую-то бумажку, помахал ею
издалека и объявил:
— Через час мама приезжает! Вот телеграмма! Я прямо с работы прибежал,
чтобы тебе сказать! Обедать не будем, пообедаем все вместе, я побегу ее
встречать, а ты прибери комнату и дожидайся нас! Договорились?
Я мигом соскочил с окна:
— Конечно, договорились! Урра! Беги, папа, пулей, а я приберусь! Минута
— и готово! Наведу шик и блеск! Беги, не теряй времени, вези поскорее
маму!
Папа метнулся к дверям. А я стал работать. У меня начался аврал, как на
океанском корабле. Аврал — это большая приборка, а тут как раз стихия
улеглась, на волнах тишина, — называется штиль, а мы, матросы, делаем свое
дело.
— Раз, два! Ширк-шарк! Стулья по местам! Смирно стоять! Веник-совок!
Подметать — живо! Товарищ пол, что это за вид? Блестеть! Сейчас же! Так!
Обед! Слушай мою команду! На плиту, справа по одному «повзводно», кастрюля
за сковородкой — становись! Раз-два! Запевай:
Папа только спичкой
чирк!
И огонь сейчас же
фырк!
Продолжайте разогреваться! Вот. Вот какой я молодец! Помощник!
Гордиться нужно таким ребенком! Я когда вырасту, знаете кем буду? Я буду —
ого! Я буду даже ого-го! Огогугаго! Вот кем я буду!
И я так долго играл и выхвалялся напропалую, чтобы не скучно было ждать
маму с папой. И в конце концов дверь распахнулась, и в нее снова влетел
папа! Он уже вернулся и был весь взбудораженный, шляпа на затылке! И он
один изображал целый духовой оркестр, и дирижера этого оркестра заодно.
Папа размахивал руками.
— Дзум-дзум! — выкрикивал папа, и я понял, что это бьют огромные
турецкие барабаны в честь маминого приезда. — Пыйхь-пыйхь! — поддавали
жару медные тарелки.
Дальше началась уже какая-то кошачья музыка. Закричал сводный хор в
составе ста человек. Папа пел за всю эту сотню, но так как дверь за папой
была открыта, я выбежал в коридор, чтобы встретить маму.
Она стояла возле вешалки с каким-то свертком на руках. Когда она меня
увидела, она мне ласково улыбнулась и тихо сказала:
— Здравствуй, мой мальчик! Как ты тут поживал без меня?
Я сказал:
— Я скучал без тебя.
Мама сказала:
— А я тебе сюрприз привезла!
Я сказал:
— Самолет?
Мама сказала:
— Посмотри-ка!
Мы говорили с ней очень тихо. Мама протянула мне сверток. Я взял его.
— Что это, мама? — спросил я.
— Это твоя сестренка Ксения, — все так же тихо сказала мама.
Я молчал.
Тогда мама отвернула кружевную простынку, и я увидел лицо моей сестры.
Оно было маленькое, и на нем ничего не было видно. Я держал ее на руках
изо всех сил.
— Дзум-бум-трум, — неожиданно появился из комнаты папа рядом со мной.
Его оркестр все еще гремел.
— Внимание, — сказал папа дикторским голосом, — мальчику Дениске
вручается сестренка Ксения. Длина от пяток до головы пятьдесят
сантиметров, от головы до пяток — пятьдесят пять! Чистый вес три кило
двести пятьдесят граммов, не считая тары.
Он сел передо мной на корточки и подставил руки под мои, наверно,
боялся, что я уроню Ксению. Он спросил у мамы своим нормальным голосом:
— А на кого она похожа?
— На тебя, — сказала мама.
— А вот и нет! — воскликнул папа. — Она в своей косыночке очень
смахивает на симпатичную народную артистку республики
Корчагину-Александровскую, которую я очень любил в молодости. Вообще я
заметил, что маленькие детки в первые дни своей жизни все бывают очень
похожи на прославленную Корчагину-Александровскую. Особенно похож носик.
Носик прямо бросается в глаза.
Я все стоял со своей сестрою Ксенией на руках, как дурень с писаной
торбой, и улыбался.
Мама сказала с тревогой:
— Осторожно, умоляю, Денис, не урони.
Я сказал:
— Ты что, мама? Не беспокойся! Я целый детский велосипед выжимаю одной
левой, неужели же я уроню такую чепуху?
А папа сказал:
— Вечером купать будем! Готовься!
Он взял у меня сверток, в котором была Ксенька, и пошел. Я пошел за
ним, а за мной мама. Мы положили Ксеньку в выдвинутый ящик от комода, и
она там лежала спокойно.
Папа сказал:
— Это пока, на одну ночь. А завтра я куплю ей кроватку, и она будет
спать в кроватке. А ты, Денис, следи за ключами, как бы кто не запер твою
сестренку в комоде. Будем потом искать, куда подевалась…
И мы сели обедать. Я каждую минуту вскакивал и смотрел на Ксеньку. Она
все время спала. Я удивлялся и трогал пальцем ее щеку. Щека была мягкая,
как сметана. Теперь, когда я рассмотрел ее внимательно, я увидел, что у
нее длинные темные ресницы…
И вечером мы стали ее купать. Мы поставили на папин стол ванночку с
пробкой и наносили целую толпу кастрюлек, наполненных холодной и горячей
водой, а Ксения лежала в своем комоде и ожидала купания. Она, видно,
волновалась, потому что она скрипела, как дверь, а папа, наоборот, все
‘время поддерживал ее настроение, чтобы она не очень боялась. Папа ходил
туда-сюда с водой и простынками, он снял с себя пиджак, засучил рукава и
льстиво покрикивал на всю квартиру:
— А кто у нас лучше всех плавает? Кто лучше всех окунается и ныряет?
Кто лучше всех пузыри пускает?
А у Ксеньки такое было лицо, что это она лучше всех окунается и ныряет,
— действовала папина лесть. Но когда стали купать, у нее такой сделался
испуганный вид, что вот, люди добрые, смотрите: родные отец и мать сейчас
утопят дочку, и она пяткой поискала и нашла дно, оперлась и только тогда
немного успокоилась, лицо стало чуть поровней, не такое несчастное, и она
позволила себя поливать, но все-таки еще сомневалась, вдруг папа даст ей
захлебнуться… И я тут вовремя подсунулся под мамин локоть и дал Ксеньке
свой палец и, видно, угадал, сделал, что надо было, она за мой палец
схватилась и совсем успокоилась. Так крепко и отчаянно ухватилась девчонка
за мой палец, просто как утопающий за соломинку. И мне стало ее жалко от
этого, что она именно за меня держится, держится изо всех сил своими
воробьиными пальчиками, и по этим пальцам чувствуется ясно, что это она
мне одному доверяет свою драгоценную жизнь и что, честно говоря, все это
купание для нее мука, и ужас, и риск, и угроза, и надо спасаться:
держаться за палец старшего, сильного и смелого брата. И когда я обо всем
этом догадался, когда я понял наконец, как ей трудно, бедняге, и страшно,
я сразу стал ее любить.