СВЕРХУ ВНИЗ, НАИСКОСОК!
В то лето, когда я еще не ходил в школу, у нас во дворе был ремонт.
Повсюду валялись кирпичи и доски, а посреди двора высилась огромная куча
песку. И мы играли на этом песке в «разгром фашистов под Москвой», или
делали куличики, или просто так играли ни во что.
Нам было очень весело, и мы подружились с рабочими и даже помогали им
ремонтировать дом: один раз я принес слесарю дяде Грише полный чайник
кипятку, а второй раз Аленка показала монтерам, где у нас черный ход. И мы
еще много помогали, только сейчас я уже не помню всего.
А потом как-то незаметно ремонт стал заканчиваться, рабочие уходили
один за другим, дядя Гриша попрощался с нами за руку, подарил мне тяжелую
железку и тоже ушел.
И вместо дяди Гриши во двор пришли три девушки. Они все были очень
красиво одеты: носили мужские длинные штаны, измазанные разными красками и
совершенно твердые. Когда эти девушки ходили, штаны на них гремели, как
железо на крыше. А на головах девушки носили шапки из газет. Эти девушки
были маляры и назывались: бригада. Они были очень веселые и ловкие, любили
смеяться и всегда пели песню «Ландыши, ландыши». Но я эту песню не люблю.
И Аленка. И Мишка тоже не любит. Зато мы все любили смотреть, как работают
девушки-маляры и как у них все получается складно и аккуратно. Мы знали по
именам всю бригаду. Их звали Санька, Раечка и Нелли.
И однажды мы к ним подошли, и тетя Саня сказала:
— Ребятки, сбегайте кто-нибудь и узнайте, который час.
Я сбегал, узнал и сказал:
— Без пяти двенадцать, тетя Саня…
Она сказала:
— Шабаш, девчата! Я — в столовую! — и пошла со двора.
И тетя Раечка и тетя Нелли пошли за ней обедать.
А бочонок с краской оставили. И резиновый шланг тоже.
Мы сразу подошли ближе и стали смотреть на тот кусочек дома, где они
только сейчас красили. Было очень здорово: ровно и коричнево, с небольшой
краснотой. Мишка смотрел-смотрел, потом говорит:
— Интересно, а если я покачаю насос, краска пойдет?
Аленка говорит:
— Спорим, не пойдет!
Тогда я говорю:
— А вот спорим, пойдет!
Тут Мишка говорит:
— Не надо спорить. Сейчас я попробую. Держи, Дениска, шланг, а я
покачаю.
И давай качать. Раза два-три качнул, и вдруг из шланга побежала краска!
Она шипела, как змея, потому что на конце у шланга была нахлобучка с
дырочками, как у лейки. Только дырки были совсем маленькие, и краска шла,
как одеколон в парикмахерской, чуть-чуть видно.
Мишка обрадовался и как закричит:
— Крась скорей! Скорей крась что-нибудь!
Я сразу взял и направил шланг на чистую стенку. Краска стала
брызгаться, и там сейчас же получилось светло-коричневое пятно, похожее на
паука.
— Ура! — закричала Аленка. — Пошло! Пошло-поехало! — и подставила ногу
под краску.
Я сразу покрасил ей ногу от колена до пальцев. Тут же, прямо у нас на
глазах, на ноге не стало видно ни синяков, ни царапин! Наоборот, Аленкина
нога стала гладкая, коричневая, с блеском, как новенькая кегля.
Мишка кричит:
— ЗдОрово получается! Подставляй вторую, скорей!
И Аленка живенько подставила вторую ногу, а я моментально покрасил ее
сверху донизу два раза.
Тогда Мишка говорит:
— Люди добрые, как красиво! Ноги совсем как у настоящего индейца! Крась
же ее скорей!
— Всю? Всю красить? С головы до пят?
Тут Аленка прямо завизжала от восторга:
— Давайте, люди добрые! Красьте с головы до пят! Я буду настоящая
индейка.
Тогда Мишка приналег на насос и стал качать во всю ивановскую, а я стал
Аленку поливать краской. Я замечательно ее покрасил: и спину, и ноги, и
руки, и плечи, и живот, и трусики. И стала она вся коричневая, только
волосы белые торчат.
Я спрашиваю:
— Мишка, как думаешь, а волосы красить?
Мишка отвечает:
— Ну конечно! Крась скорей! Быстрей давай!
И Аленка торопит:
— Давай-давай! И волосы давай! И уши!
Я быстро закончил ее красить и говорю:
— Иди, Аленка, на солнце пообсохни! Эх, что бы еще покрасить?
А Мишка:
— Вон видишь, наше белье сушится? Скорей давай крась!
Ну с этим-то делом я быстро справился! Два полотенца и Мишкину рубашку
я за какую-нибудь минуту так отделал, что любо-дорого смотреть было!
А Мишка прямо вошел в азарт, качает насос, как заводной. И только
покрикивает:
— Крась давай! Скорей давай! Вон и дверь новая на парадном, давай,
давай, быстрее крась!
И я перешел на дверь. Сверху вниз! Снизу вверх! Сверху вниз, наискосок!
И тут дверь вдруг раскрылась, и из нее вышел наш управдом Алексей
Акимыч в белом костюме.
Он прямо остолбенел. И я тоже. Мы оба были как заколдованные. Главное,
я его поливаю и с испугу не могу даже догадаться отвести в сторону шланг,
а только размахиваю сверху вниз, снизу вверх. А у него глаза расширились,
и ему в голову не приходит отойти хоть на шаг вправо или влево…
А Мишка качает и знай себе ладит свое:
— Крась давай, быстрей давай!
И Аленка сбоку вытанцовывает:
— Я индейка! Я индейка!
Ужас!
…Да здОрово нам тогда влетело. Мишка две недели белье стирал. А
Аленку мыли в семи водах со скипидаром…
Алексею Акимычу купили новый костюм. А меня мама вовсе не хотела во
двор пускать. Но я все-таки вышел, и тетя Саня, Раечка и Нелли сказали:
— Вырастай, Денис, побыстрей, мы тебя к себе в бригаду возьмем. Будешь
маляром!
И с тех пор я стараюсь расти побыстрей.
НЕ ПИФ, НЕ ПАФ!
Когда я был дошкольником, я был ужасно жалостливый. Я совершенно не мог
слушать про что-нибудь жалостное. И если кто кого съел, или бросил в
огонь, или заточил в темницу, — я сразу начинал плакать. Вот, например,
волки съели козлика, и от него остались рожки да ножки. Я реву. Или
Бабариха посадила в бочку царицу и царевича и бросила эту бочку в море. Я
опять реву. Да как! Слезы бегут из меня толстыми струями прямо на пол и
даже сливаются в целые лужи.
Главное, когда я слушал сказки, я уже заранее, еще до того самого
страшного места, настраивался плакать. У меня кривились и ломались губы и
голос начинал дрожать, словно меня кто-нибудь тряс за шиворот. И мама
просто не знала, что ей делать, потому что я всегда просил, чтобы она мне
читала или рассказывала сказки, а чуть дело доходило до страшного, как я
сразу это понимал и начинал на ходу сказку сокращать. За какие-нибудь
две-три секунды до того, как случиться беде, я уже принимался дрожащим
голосом просить: «Это место пропусти!»
Мама, конечно, пропускала, перескакивала с пятого на десятое, и я
слушал дальше, но только совсем немножко, потому что в сказках каждую
минуту что-нибудь случается, и, как только становилось ясно, что вот-вот
опять произойдет какое-нибудь несчастье, я снова начинал вопить и умолять:
«И это пропусти!»
Мама опять пропускала какое-нибудь кровавое преступление, и я ненадолго
успокаивался. И так с волнениями, остановками и быстрыми сокращениями мы с
мамой в конце концов добирались до благополучного конца.
Конечно, я все-таки соображал, что сказки от всего этого становились
какие-то не очень интересные: во-первых, очень уж короткие, а во-вторых, в
них почти совсем не было приключений. Но зато я мог слушать их спокойно,
не обливаться слезами, и потом все же после таких сказок можно было ночью
спать, а не валяться с открытыми глазами и бояться до утра. И поэтому
такие сокращенные сказки мне очень нравились. Они делались такие
спокойные. Как все равно прохладный сладкий чай. Например, есть такая
сказка про Красную Шапочку. Мы с мамой в ней столько напропускали, что она
стала самой короткой сказкой в мире и самой счастливой. Мама ее вот как
рассказывала:
«Жила-была Красная Шапочка. Раз она напекла пирожков и пошла проведать
свою бабушку. И стали они жить-поживать и добра наживать».
И я был рад, что у них все так хорошо получилось. Но, к сожалению, это
было еще не все. Особенно я переживал другую сказку, про зайца. Это
короткая такая сказочка, вроде считалки, ее все на свете знают:
Раз, два, три, четыре, пять,
Вышел зайчик погулять,
Вдруг охотник выбегает…
И вот тут у меня уже начинало пощипывать в носу и губы разъезжались в
разные стороны, верхняя направо, нижняя налево, а сказка в это время
продолжалась… Охотник, значит, вдруг выбегает и…
Прямо в зайчика стреляет!
Тут у меня прямо сердце проваливалось. Я не мог понять, как же это
получается. Почему этот свирепый охотник стреляет прямо в зайчика? Что
зайчик ему сделал? Что он, первый начал, что ли? Ведь нет! Ведь он же не
задирался? Он просто вышел погулять! А этот прямо, без разговоров:
Пиф-паф!
Из своей тяжелой двустволки! И тут из меня начинали течь слезы, как из
крана. Потому что раненный в живот зайчик кричал:
Ой-ой-ой!
Он кричал:
— Ой-ой-ой! Прощайте, все! Прощайте, зайчата и зайчиха! Прощай, моя
веселая, легкая жизнь! Прощай, алая морковка и хрустящая капуста! Прощай
навек, моя полянка, и цветы, и роса, и весь лес, где под каждым кустом был
готов и стол и дом!
Я прямо своими глазами видел, как серый зайчик ложится под тоненькую
березку и умирает… Я заливался в три ручья горючими слезами и портил
всем настроение, потому что меня надо было успокаивать, а я только ревел и
ревел…
И вот однажды ночью, когда все улеглись спать, я долго лежал на своей
раскладушке и вспоминал беднягу зайчика и все думал, как было бы хорошо,
если бы с ним этого не случилось. Как было бы по-настоящему хорошо, если
бы только все это не случилось. И я так долго думал об этом, что вдруг
незаметно для себя пересочинил всю эту историю:
Раз, два, три, четыре, пять,
Вышел зайчик погулять,
Вдруг охотник выбегает…
Прямо в зайчика…
Не стреляет!!!
Не пиф! Не паф!
Не ой-ой-ой!
Не умирает зайчик мой!!!
Вот это да! Я даже рассмеялся! Как все складно получилось! Это было
самое настоящее чудо. Не пиф! Не паф! Я поставил одно только короткое
«не», и охотник как ни в чем не бывало протопал в своих подшитых валенках
мимо зайчика. И тот остался жить! Он опять будет играть по утрам на
росистой полянке, будет скакать и прыгать и колотить лапками в старый,
трухлявый пень. Этакий забавный, славный барабанщик!
И я так лежал в темноте и улыбался и хотел рассказать маме про это
чудо, но побоялся ее разбудить. И в конце концов заснул. А когда
проснулся, я уже знал навсегда, что больше не буду реветь в жалостных
местах, потому что я теперь могу в любую минуту вмешаться во все эти
ужасные несправедливости, могу вмешаться и перевернуть все по-своему, и
все будет хорошо. Надо только вовремя сказать: «Не пиф, не паф!»
АНГЛИЧАНИН ПАВЛЯ
— Завтра первое сентября, — сказала мама. — И вот наступила осень, и ты
пойдешь уже во второй класс. Ох, как летит время!..
— И по этому случаю, — подхватил папа, — мы сейчас «зарежем» арбуз!
И он взял ножик и взрезал арбуз. Когда он резал, был слышен такой
полный, приятный, зеленый треск, что у меня прямо спина похолодела от
предчувствия, как я буду есть этот арбуз. И я уже раскрыл рот, чтобы
вцепиться в розовый арбузный ломоть, но тут дверь распахнулась, и в
комнату вошел Павля. Мы все страшно обрадовались, потому что он давно уже
не был у нас и мы по нем соскучились.
— Ого, кто пришел! — сказал папа. — Сам Павля. Сам Павля-Бородавля!
— Садись с нами, Павлик, арбуз есть, — сказала мама, — Дениска,
подвинься.
Я сказал:
— Привет! — и дал ему место рядом с собой.
— Привет! — сказал он и сел.
И мы начали есть и долго ели и молчали. Нам неохота было разговаривать.
А о чем тут разговаривать, когда во рту такая вкуснотища!
И когда Павле дали третий кусок, он сказал:
— Ах, люблю я арбуз. Даже очень. Мне бабушка никогда не дает его вволю
поесть.
— А почему? — спросила мама.
— Она говорит, что после арбуза у меня получается не сон, а сплошная
беготня.
— Правда, — сказал папа. — Вот поэтому-то мы и едим арбуз с утра
пораньше. К вечеру его действие кончается, и можно спокойно спать. Ешь
давай, не бойся.
— Я не боюсь, — сказал Павля.
И мы все опять занялись делом и опять долго молчали. И когда мама стала
убирать корки, папа сказал:
— А ты чего, Павля, так давно не был у нас?
— Да, — сказал я. — Где ты пропадал? Что ты делал?
И тут Павля напыжился, покраснел, поглядел по сторонам и вдруг небрежно
так обронил, словно нехотя:
— Что делал, что делал?.. Английский изучал, вот что делал.
Я прямо опешил. Я сразу понял, что я все лето зря прочепушил. С ежами
возился, в лапту играл, пустяками занимался. А вот Павля, он времени не
терял, нет, шалишь, он работал над собой, он повышал свой уровень
образования.
Он изучал английский язык и теперь небось сможет переписываться с
английскими пионерами и читать английские книжки!
Я сразу почувствовал, что умираю от зависти, а тут еще мама добавила:
— Вот, Дениска, учись. Это тебе не лапта!
— Молодец, — сказал папа. — Уважаю!
Павля прямо засиял.
— К нам в гости приехал студент, Сева. Так вот он со мной каждый день
занимается. Вот уже целых два месяца. Прямо замучил совсем.
— А что, трудный английский язык? — спросил я.
— С ума сойти, — вздохнул Павля.
— Еще бы не трудный, — вмешался папа. — Там у них сам черт ногу сломит.
Уж очень сложное правописание. Пишется Ливерпуль, а произносится
Манчестер.
— Ну да! — сказал я. — Верно, Павля?
— Прямо беда, — сказал Павля. — Я совсем измучился от этих занятий,
похудел на двести граммов.
— Так что ж ты не пользуешься своими знаниями, Павлик? — сказала мама.
— Ты почему, когда вошел, не сказал нам по-английски «здрасте»?
— Я «здрасте» еще не проходил, — сказал Павля.
— Ну вот ты арбуз поел, почему не сказал «спасибо»?
— Я сказал, — сказал Павля.
— Ну да, по-русски-то ты сказал, а по-английски?
— Мы до «спасибо» еще не дошли, — сказал Павля. — Очень трудное
пропо-ви-сание.
Тогда я сказал:
— Павля, а научи-ка меня, как по-английски «раз, два, три».
— Я этого еще не изучил, — сказал Павля.
— А что же ты изучил? — закричал я. — За два месяца ты все-таки хоть
что-нибудь-то изучил?
— Я изучил, как по-английски «Петя», — сказал Павля.
— Ну, как?
— «Пит»! — торжествующе объявил Павля. — По-английски «Петя» будет
«Пит». — Он радостно засмеялся и добавил: — Вот завтра приду в класс и
скажу Петьке Горбушкину: «Пит, а Пит, дай ластик!» Небось рот разинет,
ничего не поймет. Вот потеха-то будет! Верно, Денис?
— Верно, — сказал я. — Ну, а что ты еще знаешь по-английски?
— Пока все, — сказал Павля.