Я стал его успокаивать. И просить всё рассказать по порядку. Говорю:
-Рассказывай всё, а то мы чего-нибудь, не доделаем, и помочь тебе не сможем.
— Он даже обрадовался, что ему нужно рассказывать всё и сразу начал.
— А служил я в «….». Как началось в Чечне, нас сразу, конечно, туда. Мы крутые, сейчас там шороху наведём. А там сразу началась мясорубка. Как начали ребят косить. Ничего не понимаем, в голове какой-то туман, кругом ад. В общем, бред какой-то. У меня всех друзей убили. Я сам их, кого таскал, от кого клочья собирал.
— Он стал опять возбужденный, глаза заблестели, руками размахивает, и все пытается жестами показать.
— Эта кровища, война… Батюшка, мы просто все озверели! Поймали двух девчонок, снайперов из Прибалтики. Они у нас кучу ребят поубивали. Из дома щёлкают и щёлкают, мы чувствуем, что их мало, а как высунешься, так труп. По дому палим, а они всё стреляют. Потом достали их. Живыми двоих взяли. Злость такая! Я-то, вроде бы, и не очень был злой, а некоторые ребята просто озверели. Офицера не было, и мы делали, чего хотели. Сначала их били, потом начали насиловать. Не все насиловали, но смотрели все и смеялись, потом одну привязали к стене и начали в неё… штык ножи кидать. Пока в сердце кто — то не попал, она не умирала. А вторую вытащили на улицу, привязали к столбу, а на шею ей гранату подвесили и за верёвку кольцо выдернули. Голова у неё отлетела, её и не нашли.
— Он помолчал.
— Пока воевали, — продолжал он, — всё было самим собой. Насмотрелись мы, что они с нашими ребятами делали, как русских девчонок и женщин уродовали. Все было в порядке вещей — война. А когда я вернулся, мне девчонки эти приснились. Да как-то не просто приснились, а как бы пришли ко мне и зовут куда-то. А говорят не по-нашему. Да, главное, не к камуфляже они пришли, а в платьях. И с тех пор почти каждую ночь ходят. Я встретил одного из наших, они и к нему приходили. Я, батюшка, совсем замучался. Даже спать ложиться боюсь. Я-то их, какими помнил, а они чистенькие идут. Помоги, чем можешь, а то я в петлю залезу. Мы долго разговаривали. Потом сделали, что я считал нужным. Договорились, что, если еще придут, то он опять приедет. Больше он не приехал.
Убей.
Пришёл он почти пьяный, разговаривать не хотелось, но было в его грубости что — то такое, что не отпускало и не давало закрыть перед ним дверь. Ну, думаю, хоть, послушаю, — не молиться же над пьяным. Он сам нашел, куда идти, закрыл сам за мной плотно дверь.
— Батюшка, слушай. Я тебе вот всё отдам, деньги все отдам, — он начал рыться по карманам и доставать всякую ерунду и какие-то деньги, явно оставшиеся от длительной попойки и поэтому мелкие, мятые и рассованные по разным карманам. Потом стал все вместе комкать и совать мне в руки, не обращая внимания на мой протест, зажимал мои пальцы в кулак без церемонно, властно и сильно. Руки были крепкие. Я, чтобы не сердить его, зажал деньги и потребовал объяснить, в чем дело.
— Афганец я! Афганец! — зарычал он мне в лицо, тряся перед собой громадными ладонями. Взгляд и речь стали не такими пьяными как в начале. Он так говорил «афганец», что будто одно это должно было всё объяснить.
— Ну, афганец, — спросил я спокойно, и он крепко сжал кулаки, как будто готовясь бить меня, за то, что я сразу всё не понял. Он скрипнул зубами, и, бросив руки, вдруг спокойно сказал
-Да дело не в этом. В Афгани я не много побыл. Почти ничего и не видел. Вывели нас. А тут добровольцев в Абхазию приглашать начали. Я думаю, пойду, хоть «бабок» срублю немного. Поехал… Мы, наемники, крутые. Приехали, давай порядок наводить. Батюшка, мы же мародеры! В дом залетаешь, шарах по углам из автомата, а потом тащи. Слушай, меня такая дикость взяла. Да все мы наглые ходим. А в один дом ворвались. Веришь, я уже этой крови нахлебался. А старшина у нас один, он девчонку за волосы и тянет к кровати. Не знаю, что со мной сделалось. Ну, в общем, из автомата я его не стал, а вынул штык нож, повернул к себе и зарезал. Помню, кровь тёплая такая, прямо на руку брызнула. Но один из наших всё видел. Мы вернулись, командир начал потери считать, старшину тоже сосчитали, и спрашивает, кто видел, как он погиб. Ну, этот сначала ничего не сказал. А ночью приходит ко мне командир и говорит: » Кок хочешь, я сдавать тебя не буду, но этот уже не только мне сказал. Арестуют тебя. Давай-ка , ты беги. Документы я домой вышлю.» Я собрался быстро и побежал. А куда бежать. Ни документов, ни жратвы. Пол года я там скитался. Одежду, гражданку украл. В села прятался. Слушай! Народ там классный! Я как скажу, что из армии сбежал, убивать не могу больше, они и накормят и напоят. Батюшка! Пол года я там бегал. Домой приехал, а документы и, правда, уж здесь. Командир не обманул, всё сделал, как будто контракт мой кончился. И деньги даже перевели. Ну, думаю, молодец командир, всё понял. Я немного отошел. Но, правда, пить начал. И знаешь, что у меня, — он сделал гримасу самого противного отвращения, казалось, что его сейчас вырвет. — Я вот, нож возьму, а у меня в голове голос, противный такой — УБЕЙ! Я даже сначала бояться стал, нож возьму, вот кто рядом стоит, на того гляжу, а в голове — УБЕЙ! Мать стоит, а он орёт. Жена — орёт. Я думал — напьюсь, не будет орать, а он орет. Я стал от ножа шарахаться. Так он просто стал кричать — УБЕЙ! Я всех собутыльников уже избил. Вот вроде изобью кого — он молчит. Но потом он стал требовать нож. Вот я его в карман положил, — он достал большой охотничий нож в ножнах. — Я пока не вынимаю его, но как кого бью, руки тянутся. Что делать, батюшка?! Я хотел застрелиться. Ружьё взял, думаю, как крикнет — УБЕЙ! — я и стрельну. А он молчит. Дуло прижал к горлу, а он молчит. Я и нож брал, к сердцу подставляю, а он молчит. — Он вынул нож из ножен и показал, как приставляет к груди. Потом посмотрел на меня, крепко сжимая нож, прислушался куда-то внутрь себя. — Вот на Вас тоже молчит, — сказал он немного радостно и облегчённо. — А на улицу выйду, опять, заорет…
— Я предложил почитать над ним некоторые молитвы. Он положил нож на стол, не засовывая его в ножны. Я надел епитрахиль и поручи. Поставил его на колени перед иконами, взял требник, и начал читать. Он сначала прислушивался и был напряженным, потом расслабился и вдруг, неожиданно начал рычать. Сначала рыкнул негромко, потом зарычал громко и страшно, повернулся лицом ко мне и начал рычаще кричать:
— Что ты делаешь! Не мучай меня! Убью, я тебя убью! — Взгляд его метался по столу, как бы в поисках ножа, но он его, казалось, не видел, и руки у него были, как связанные. Вдруг он завопил и упал на пол. Я не снимал все это время требник с его головы и не прекращал молитвы. Но, когда он упал, я напугался. Лежал он минуты две недвижимо. Потом поднялся и сел на стул. Передо мной был абсолютно трезвый и спокойный человек. Он вежливо начал благодарить. Потом выслушал мое предложение о необходимости причастия. На следующий день он пришёл, отстоял службу и причастился. Я его спросил, не мучает ли что его. Он ответил, что пока нет. Но боится, что напьётся и опять все повторится. Через несколько дней он опять пришел, пьяный, но весёлый. Говорит — больше не кричит, но драться хочется. Мы долго беседовали с ним. Он требовал его избавить от пьянства, но молиться над ним, больше не дал, и сам в храм больше не приходил. Видел я его потом еще несколько раз, но он все был пьяный и злой. Думаю, что опять в нем кричит.
Отец солдата
По телевизору шел фильм- «Отец солдата». Когда — то он мне нравился, но в этот раз я посетовал на то, что, какую наивную и невероятную историю взяли создатели фильма. Прошло два дня. Я возвращался домой, и ехал на троллейбусе туда, где я обычно ловлю попутную машину. Сидя на заднем сидении, я обратил внимание на пожилого мужчину. Сразу заметил, как у него потеплели глаза, когда он увидел меня. Кожаная куртка, короткая стрижка, волосы почти совсем седые, ровно подстриженные усы. Все выдавало в нем бывшего военного. Он был » навеселе», поэтому его вопрос: «А как вы относитесь к сектантам?» — я сначала пропустил. А потом отшутился: «Я не к ним отношусь, а к православным!» Он понял шутку и приподнял указательный палец, показывая, что, мол, подожди, я сейчас правильно задам вопрос. В общем, разговор завязался, и я начал отвечать, пусть думаю не он, так стоящие рядом ребята, послушают ответы. Через несколько остановок, перед тем как выходить, он предложил:
-Пойдем, батюшка, ко мне, посидим.
Ехать мне было далеко, и я понял, что, если сойду с ним, то придётся добираться в темноте, но он настаивал, и утверждал, что всего на пять минут: посмотреть его новую квартиру. Было в нем что-то такое, что хотелось узнать и понять. Я согласился, но только на пять минут, и только не заходя в магазин, в который он намеревался сбегать за бутылочкой. Дом оказался действительно недалеко. Выглядел очень солидно. Это меня немного удивило, поскольку получить, в это время, квартиру в новом доме — не всем дано. Удивил он меня по настоящему потом. Когда вошли в квартиру, и он снял свою кожаную куртку, то под нею оказался китель с погонами подполковника, знаками ВДВ и планками наград на левой стороне груди и массой знаков на правой. Здесь любопытство мое превысило желание скорее уехать, и я остался с ним пить чай. Пили долго, говорили много. Я услышал многое и уже начал уставать, да и опускающиеся сумерки напоминали, что пора было ехать. Мы перешли в гостиную комнату. Я сказал, что мне пора. А тут он и говорит:
-Послушайте, что я Вам сейчас расскажу. Батюшка, не поверишь, но честное офицерское, это так и было.
— Я знал, что поверю всему, что он скажет, поскольку уже доверял этому человеку и видел, что он — человек слова. Но то, что он рассказал, оказалось действительно чудом.
— Когда началась «Чечня», я был в Забайкалье и собирался на пенсию. Все! У меня уже давно была выслуга. Повидал я всего столько, что на несколько жизней хватит. Во всех «горячих» точках бывал. Во всех! Вот назови, где наши воевали, я расскажу, как мы там с ребятами были. Но в Чечню я не собирался. Я бы и до неё ушёл, да командование с квартирой тянуло. И вот вызывают и говорят: «Лети в Чечню!» Я отвечаю: «Вы, что — сбрендили? Я на пенсии уже, не хочу я больше воевать». Они просят: «Хотя бы на пару месяцев! Вернёшься, мы тебе квартиру сразу купим». Я возражать начал: «Вы мне её и так купите!» И тут они и говорят: «Слушай! Там тяжело! Ребята гибнут не обстрелянные! А ты их скольких убережёшь!» Махнул я на них рукой. Говорю: «Вернусь, чтобы ордер был у жены!» Тут жена в бутылку: «Ты, что же, меня вдовой в новой квартире оставить решил?» Это она всегда так перед подобными командировками пилит. Я говорю: «Не впервой! Бог не выдаст — свинья не съест!» Я тогда уже верующий был. Полетел. Что там творилось! Я такого не видывал, и, главное, все командуют, и никто не знает, что же делать. А чеченцы связь прослушивают. В общем, глупости полно. А ребята гибнут…. На войне как на войне. Так вот, — он сел передо мной на корточки и я понял, что сейчас перейдет к главному, — едем мы как-то с операции. Кругом разруха — бои прошли, дымится, люди копошатся. В общем, глаза бы не смотрели. Я наверху БТРа еду. Смотрю по сторонам, как бы не подстрелили. Видим: в кювете подбитый танк. Его так долбанули, что он перевернулся, и вверх гусеницами лежит, брюхом сверкает. И мы его даже проехали. И я вроде не очень смотрел на него — танк-то наш, не опасен. Да и смотреть-то невесело. И вдруг мне показалось, что внизу из — под башни рука высунулась. Я кричу ребятам:
— Стой!
— Они остановились, а сами недовольные: скорее в укрытие хочется. Пока стоишь, и подстрелить могут. Я говорю: «Там, кажется, кто-то живой…» С брони спрыгнул, к танку подошёл, и правда рука и скребет по земле. Я ребят с лопатами крикнул. Они давай копать. Земля там сущий камень. Пока дырку сделаешь, надорвешься. Они копают. Я стою по сторонам смотрю, чтобы не подстрелили. Они лаз ему откопали, вытаскиваю…
-Тут подполковник положил руки мне на колени, больно сжал их, и, смотря на меня в упор, видимо, боясь, что я, хоть в чем-то, могу не поверить, продолжал:
— Батюшка, не поверишь — сына моего вытащили — сказал он, улыбаясь. Потом надолго замолчал, и на глазах у него появились слезы.
— СЫН! У меня приподнялись волосы, и тело покрылось мурашками. Сын! Представляешь!? Он в «кантемировке» у меня служит. Ушёл в Чечню, а нам с матерью даже ничего не сообщил. Расстроить боялся. Я и воюю спокойно. Думаю — сын в Москве. Я, когда его увидел, поверить своим глазам не могу. Вот, смотрю, вижу, что он, а не понимаю. Ребята мои думали, что я рехнулся, когда начал его обнимать, да целовать. А я плачу.
— Он и сейчас плакал, и слезы капали мне на колени. А, может, это были мои. Не знаю, я видел плохо.
— Контуженый он, но живой — продолжал подполковник — я его положил на броню. Танк мы сверху вскрыли, у них люк заклинило, а там четверо мертвых, — он опустил голову и крепко ею встряхнул. — А мой — уцелел! Я ребятам командую — к самолету! Генералу его звоню: я сына нашёл и сейчас с ним улетаю! Больше он служить не будет! А генерал мне: » Как я его спишу?» Я говорю: «Если бы я его не нашёл, вы бы знали, как списать, и теперь спишешь!» И улетел. Правда, потом, когда часть вывели из Чечни, сын вернулся в часть, там и служит. Родину кому-то надо защищать!
— Он хлопнул меня сразу обеими руками по коленям и, встав, потянулся, как после сна. В дороге я подумал, что если теперь снять по этой истории фильм, то скажут, что это просто плагиат, и использование сюжета из фильма » Отец солдата.» Вот как повторяется история! Я сразу и старый фильм опять зауважал.
— А напоследок, мой подполковник сказал:
Вот так, батюшка! Бог-то есть! И Он больше, чем все генералы, меня наградил!
Чисто русский Марк
Он громко и торопливо постучался и сразу вошёл в дом.
А, мой «татарин» приехал! — пошутил я
Да я не татарин, я чисто русский — отшутился Марк, сделав ударение на » чисто».
Ну что у тебя — начал я разговор
Батюшка, я тороплюсь. Еду из Ярославля. Там на дороге сейчас была страшная авария. «Жигуленок » врезался в «КамАЗ». Загорелся. Водителя еле вытащили. На нем уже вся одежда обгорела но, кажется, будет жить. Он даже еще разговаривал. Батюшка — помолись о нем. Сергием зовут. Так страшно все было. Там ребята одни, такие молодцы. Прямо в огонь бросались. Троих сначала вытащили, а водитель застрял. Они к машине кидаются, а все остальные боятся, что машина взорвется. Все-таки вытащили — такие молодцы. Герои прямо!
Да, русские в трудной ситуации на все способны, — произнес я, как бы продолжая старый разговор.
И тут он сказал такое, что я от радости чуть едва не прослезился. Он продолжал говорить, а сам прятал взгляд в пол и смущенно и радостно улыбался. Радости моей не было предела и даже сейчас, на следующий день, когда я сижу пишу этот рассказ, комок в горле и радостная слезинка мешают сосредоточиться. Вы все поймете, если я вернусь в прошлое аж на 4 года.
Дело было в 1996 году. Ехали мы с комментатором » Радио России» Людмилой Кирилловой из Москвы в Пестяки. Как всегда я предложил традиционную «попутку», и мы достаточно быстро добрались до Шуи. А вот здесь » зависли» и долго переминаясь, тянули руки, и бросали укоризненные взгляды проезжающим машинам. Людмила даже стала сомневаться, что «попутка» правильный вид транспорта, А я утешал её тем, что просто та машина, которая нам нужна, задерживается. И объяснял, что даже в этом есть Божий промысел, поскольку бывает много пользы, или мне от попутчиков, или им от меня. Сомнение на её лице усилилось, когда перед нами, наконец, остановилась машина, где были ребята немного помятого и странноватого вида. Но разговор начался простой и Людмила успокоилась. А, напрасно. Через несколько слов знакомства прозвучало следующее:
Вы где служите? — спросил водитель и добавил к вопросу новый вопрос — В нашей церкви?
Что значит — «в нашей»? — не понял я.
Ну, в русской? — спросил он.
А что бывают священники с крестами не из русской церкви? — усмехнулся я.
Да бывают, много сейчас всяких развелось.
Бывают, да не между Шуей и Палехом — довершил я свое уничижение водителя.
Да везде всякой шушеры поналезло — ответил он, как бы не заметив моего упрека.
В голосе его прозвучали презрение и гнев. Людмила, было успокоившаяся, насторожилась и сделала удивленно вопросительные глаза, давая понять, что разговор странный и интересный. Я и сам это понимал, но ничего не успел добавить как водитель, прижавшись грудью к рулю и пристально глядя на дорогу, как будто что-то на ней ища, утвердительно, голосом отрицающим все возражения, твердо сказал
Вот мы — патриоты из Нижнего Новгорода!!!
Пауза. Затянувшаяся пауза. Он ждал, как мы отреагируем, а мы, как он продолжит. Продолжать он не собирался, тогда спросил я
И что это значит?
Он ждал этого вопроса. Откинулся на спинку кресла, небрежно отвернулся от дороги к нам и, ухмыляясь, глядя нам в лицо через стекло заднего вида, сказал:
А мы бьем морды черномазым!
Неграм что ли? — пошути я, изобразив непонимание.
Да нет, не только неграм, в основном бьем по лицам кавказской национальности, — невозмутимо отвечал он, чем задел и разбудил во мне желание поставить его на место.
И за что вы их бьете — начал я разговор, расставляя ловушку, зная, что через пол — часа мы придем к тому, что мне нужно.
А чего они у нас работу отняли? — ответил он вопросом на вопрос.
А ты что — на рынке хочешь стоять? — так же ответил я
Да нет! Но они и в других местах поналезли, а наши мужики по улице шляются.
Пьяные — добавил я.
Да не только пьяные.
Еще злые и патриоты.
Он закипал.
Патриоты по улицам не шляются! — зло сказал он.
«Работы» хватает — парировал я
Да у нас она всегда будет! Черножопых на всех хватит — перешёл он на тяжёлую артиллерию.
Я понял, что аргументы у него на исходе и, продолжая в насмешливом тоне, спросил
— А как вы их отличаете, где наши а где не наши?
Какие наши!? — удивился он.
Ну, христиане или не христиане.
А что: они бывают христиане? — продолжал удивляться он.
Бывают — торжествовал я — и даже православные христиане бывают, например, грузины.
Есть такой анекдот. Бежит один по дороге и кричит встречным: «Помогите! Помогите! Там Иванова бьют.» Его спрашивают — за что бьют? «За то, что он еврей!» Так он же по паспорту русский!? «Так бьют не по паспорту, а по лицу» — отвечает он. Так вот, если бы » бить по лицу» — то сейчас в машине мы избили бы тебя первым, — сказал я водителю
Он сделал круглые глаза и повернулся ко мне.
За что!?
За лицо
Лицо у него было своеобразное. Мне, почему-то кажется, что он очень похож на Иоанна Грозного с картины Репина. Крючковатый нос, слегка смуглая кожа, маленький подбородок, слегка выдающийся вперед. От «русского Вани» ну ни граммика нет.
Посмотри на себя в зеркало
Он сразу вперился в зеркало заднего вида, пытаясь увидеть там оправдание. Оправдания не было. По его теории патриота — удивительно, почему это лицо целое?
И он засмеялся
Да я батюшка чисто русский. Отец и мать русские. Даже имя мне дали русское — Марк
Латинское — оборвал я его
Чего латинское?
Имя латинское.
Он растерялся
Но это же был кто — то в Евангелии такой,- начал он.
Евангелист был, такой! — продолжил я его тоном.
Да, точно, — обрадовался он и понял, что русскости к имени это не добавляет. И он начал спорить и говорить, что они не так -то и много пока побили кавказцев, и что уж точно, так это то, что не побили ни одного православного грузина, и кончил тем. что точно надо бить евреев.